В жизни его дочери нынешний день будет всего лишь моментом, каплей в море, которая скоро забудется навсегда — но только не в его жизни. Паоло будет помнить этот день до самой смерти, и особенно этот чипс на челочке маленькой Вей.

И Паоло вдруг понял, что теперь он стал совсем другим человеком, и все, что касалось его дочери, отныне и всегда будет обострять его восприятие жизни, напоминая о ее мимолетной красоте. Паоло стал отцом, и его сердце теперь перестало быть его собственностью.

Вей стала их законной дочерью. В подтверждение этого они получили документ на двух языках. Но в Пекине их задерживали (и мешали вернуться к их настоящей жизни) бесконечные очереди, твердокаменные бюрократы и долгие часы ожидания в английском посольстве. Поэтому их маленькая семья все еще находилась в подвешенном состоянии. Они устали отмеривать километры по площади Тяньаньмэнь, и Паоло большую часть времени проводил в номере отеля, вслушиваясь в мерное жужжание кондиционера.

Маленькая Вей начала елозить на своем высоком стульчике и внезапно разразилась криками протеста. Шепча что-что успокоительное, Паоло ловко вытер детское личико, поправил слюнявчик и поднял со стульчика на руки.

— Тебе пора бай-бай, моя дорогая.

С ребенком на руках он подошел к окну: в тридцати этажах под ним на забитых транспортом дорожных развязках гудели и трубили на разные лады машины, в воздухе висела пыль, сквозь которую свет фонарей казался расплывчатым и тусклым. Паоло задернул занавески. В темноте, глядя на него, поблескивали огромные глаза малышки Вей.

Паоло бережно положил ее на маленький столик и проверил пеленку. К счастью, ребенок не успел обделаться. Тогда Паоло переложил девочку в кроватку, включил музыкальный центр, помещавшийся под огромным плоским телеэкраном, и поставил единственный имевшийся у них диск с детской музыкой.

Они купили его в торговых рядах на улице Вечного Мира. Это было собрание детских песенок, которые, казалось, не изменились со времен детства Паоло. «Бобби Длинное Копье», «Инси-Винси паук», «Гав-гав, говорят собачки», «Раз, два, три, милашка, застегни мне пряжку». Казалось, их придумали столетия назад. Даже для Паоло упоминания о добрых курочках, нежных свинках, дамах и кавалерах и о галантных лягушках звучали доисторически. Он понятия не имел, как их воспримет маленькая Вей. Но стоило той услышать первые звуки «Бобби Длинное Копье», как она тут же успокаивалась и начинала слушать.

Паоло лег на кровать и закрыл глаза. Интересно, когда были написаны эти странные стихи? Может быть, в ту же эпоху, когда Вальтер Скотт писал свои средневековые романы? У Паоло сложилось впечатление, что детские песенки существовали на свете всегда и будут до скончания веков передаваться из поколения в поколение. Еще он подумал: «Интересно, а вдруг дети Вей тоже будут слушать те же самые песенки, которые успокаивают ее сейчас в номере пекинской гостиницы «Шератон»?» С этой мыслью Паоло начал погружаться в сон. Следующее, что он помнил, — это свое внезапное пробуждение оттого, что в номер ураганом ворвалась Джессика, крича, и смеясь, и размахивая красным английским паспортом, в который была вклеена сделанная по всем бюрократическим правилам фотография ребенка, похожего на маленького Будду, с толстыми щечками, серьезным, непроницаемым лицом и глазами, взирающими на мир абсолютно прямо и спокойно.

Вся эта суета разбудила ребенка, и Джессика подхватила Вей на руки и покрывала поцелуями лицо, в то время как Паоло протирал глаза и пытался вспомнить, что он хотел показать жене. Потом внезапно вспомнил, но, оглянувшись на Вей, увидел, что кукурузный чипс уже исчез с челки девочки, исчез навеки, и показывать было нечего. И Паоло решил, что будет глупо пытаться объяснить жене те чувства, которые он испытал в ее отсутствие.

Поэтому он просто смотрел, как жена кружится по номеру с ребенком на руках, смеется и показывает малышке паспорт, и раз за разом читает в нем ее имя: Вей Джуэлл Бареси. Большинство приемных родителей дают китайским детям западные имена, но Джессика сочла, что это не обязательно. У малышки и так прекрасное имя.

«Сколько же национальностей и культур собралось вместе, чтобы устроить жизнь этой маленькой девочки», — думал Паоло, и от этой мысли его распирало от гордости.

«Моя дочка, мое будущее».

Место для толстых здесь было не предусмотрено.

В журнале работали исключительно супермодные молодые люди — или же люди постарше, но уже лет двадцать как привыкшие следовать самым последним веяниям моды. Все молодые были, как один, очень бледны, словно все краски сошли с их лиц после посещения тысячи ночных клубов, а те, кто постарше, были, наоборот, весьма странного, почти оранжевого цвета, что, по-видимому, подразумевало искусственный загар. А волосы, наоборот, были осветлены.

Но все — и молодые, и старые, — взирали на все характерным для супермодных людей оценивающим взглядом, и наблюдали за Кэт с крайним любопытством, когда она проходила мимо их столов, на восьмом месяце беременности, весящая на двадцать килограммов больше своего нормального веса и ужасно стесняющаяся собственной походки — этакого постоянного подрагивания и покачивания из стороны в сторону, которое, по ее мнению, придавало ей сходство с гигантским разжиревшим крабом. Усаживаясь в кресло напротив главного редактора, она вся съежилась, нервно задышала и засмущалась еще больше.

Все книги и журналы для беременных наперебой заверяли своих читательниц в том, что изменения, происходящие с телом в период вынашивания ребенка, — некий экзистенциальный, расширяющий человеческие возможности вселенский опыт. Взять хотя бы некоторые заголовки: «Поздравляем! Ты беременна!», или «Сорок незабываемых недель!», или «В твоем теле варится славный пудинг!» Кроме того, там постоянно напоминали о «новых сексуальных изгибах тела». Но Кэт не ощущала себя роскошной женщиной, а уж о сексуальных изгибах тела, на ее взгляд, вообще не могло быть и речи. Наоборот, впервые в жизни она чувствовала себя неповоротливой и неуклюжей. Расплывшейся, непривлекательной и старомодной. Самой себе она казалась ожиревшей тушей, случайно попавшей в группу здоровья, все члены которой с крайней озабоченностью следят за своим весом.

По ночам располневшие груди мешали ей спать. Казалось, что она делит постель с двумя жирными незнакомцами, которые никак не могут успокоиться. И за все это превращение в Мать Слониху ей давалась одна-единственная компенсация: легкие толчки в животе, которые, как ей казалось, усиливались тогда, когда она ложилась отдохнуть.

— Итак, посмотрим ваши статьи, — сказал главный редактор. Не человек, а его тень, одетая в стиле ретро, слишком серьезная, чтобы улыбаться.

— Я могу делать и другую работу, — Кэт инстинктивно похлопала по своему животу. — Мне не обязательно поручать ресторанные интервью. К тому же, я знаю, что у вас уже есть критик по ресторанам.

— Трэвис? Да. И как он вам?

— О, он классно работает, ваш Трэвис. Мне нравится. Только немного… ядовито. Такое впечатление, что он ко всему испытывает отвращение.

— Да, он хороший. — Главный редактор пригладил свою козлиную бородку. — Я бы рад предложить вам кое-что на пробу, но в такой момент это затруднительно…

— В какой момент?

На его лице наконец-то появилась улыбка. Как у страдающей анорексией акулы.

— Как я могу поручать что-то человеку, который со дня на день собирается родить ребенка? Послушайте, у меня у самого есть дети. Два мальчика, трех лет и одного года.

«Кто бы мог в это поверить? — подумала Кэт. — Иногда мне кажется, что я — единственный человек на земле, кто решился завести ребенка».

— То есть скоро вы будете слишком заняты и у вас не останется время на то, чтобы набросать тысячу-другую слов в умном и непринужденном стиле. Разве вам не ясно?