Одна из медсестер посадила в инкубатор казенную плюшевую обезьянку, и эта обезьянка — вдвое больше самой Поппи — улыбалась ей с высоты своего роста. Глядя на племянницу, Джессика думала, что ничего более хрупкого и беззащитного она еще не видела. Она понимала, что малышка еще совершенно не готова к реальной жизни.

— Она размером с цыпленка из супермаркета, — сказала Джессика. — Бедная маленькая крошка!

— Не нужно так убиваться по нашей маленькой Поппи, — ответила ей улыбчивая медсестра, родом с Ямайки. — Конечно, она еще не совсем сформировалась, но развитие идет хорошо. Детки, рожденные от матерей с эклампсией, очень часто выглядят как маленькие педерасты.

— Она совсем не похожа на маленького педераста, — обиженно возразила Джессика.

Но все равно она была благодарна медсестре за участие.

Действительно, первые три дня жизни Поппи прошли успешно. Она начала самостоятельно дышать, уже выпивала крошечные порции молока — сцеживаемого у Меган, но скармливаемого опытной медсестрой отделения интенсивной терапии, — и даже прибавила в весе.

Но во всей этой истории было еще кое-что. Джессике стало ясно, что случай с ее сестрой — тридцатичетырехнедельная беременность и рождение недоношенного ребенка — не самое плохое, что может случиться в жизни.

В отделении интенсивной терапии Джессика не замечала детей меньше Поппи, хотя ей говорили, что они поступают сюда чуть ли не ежедневно. Однако в первый день она увидела здесь мальчика с врожденным пороком сердца, а во второй — еще одного мальчика, толстенького и розовощекого малыша, который родился с синдромом Дауна.

И медсестры, и врачи делали для этих детей все что могли («Хотя что они могли сделать?» — думала Джессика), а родители покорно стояли рядом со своими детьми, иногда всхлипывали, иногда просто молчали. Родители мальчика с синдромом Дауна уже имели дочь пяти лет, совершенно здоровую девочку. «Если первый раз все проходит успешно, — думала Джессика, — то люди расслабляются. Начинают думать, что несчастья затрагивают только чужие семьи. А потом вдруг — раз! — и их мир разваливается на части. И они понимают, что на этот раз несчастье коснулось их самих».

Сперва Джессика хотела сказать этим людям несколько ободряющих слов. Например, она могла бы сказать, что их малыши очень хорошенькие — даже несмотря на то, что лежат здесь в шерстяных шапочках, нахлобученных по самые глаза. Что недоношенные девочки — просто красавицы, хотя те больше напоминали кусочки бледного филе в мясных отделах супермаркета. Но Джессика поняла, что не в состоянии подобрать подходящие слова для людей, чье несчастье было гораздо значительнее ее собственного.

Она не могла сказать родителям мальчика с синдромом Дауна или родителям мальчика с пороком сердца, что все у них, даст Бог, обойдется. У нее просто не было права произносить столь легковесные слова. Какое утешение могла предложить им она, не обремененная подобными страданиями и опытом?

Джессика смотрела на спящую племянницу. Это зрелище уже становилось для нее привычным: малышка со слабым, прерывистым дыханием. «Маленькая, словно щеночек, или котеночек, — думала Джессика. — Личико сморщенное, но в то же время до умопомрачения прекрасное».

С Поппи, даст Бог, все обойдется.

Гораздо больше Джессику беспокоила Меган.

«Прямо как маленькая птичка», — думала Кэт.

Джессика положила малышку на колени, одной рукой поддерживала ее головку, а другой — пыталась накормить молоком из бутылочки. Глазки девочки были закрыты, а на удивление большой рот широко открыт. Пожалуй, этот рот был единственным большим органом у Поппи. «Прямо как новорожденный птенчик в гнезде, — думала Кэт. — Открывает клювик и ждет, когда принесут червячка».

— Просто песчинка, — вслух сказала она. — То ли она есть, то ли ее вообще нет на свете.

— Зря ты так говоришь о нашей Поппи, — возразила Джессика.

— Почему Меган не кормит ее грудью? Разве не доказано, что для ребенка нет ничего лучше, чем кормление грудью?

— Поппи еще слишком мала, чтобы сосать грудь. Она не может делать сосательные движения. Правда, дорогая, не можешь?

Ребенок будто уснул. Крошечный животик был полон, но губами она все еще сжимала соску на бутылке. Джессика мягко вынула соску изо рта девочки, отчего раздался негромкий хлопок: чпок!

Кэт провела рукой по лицу Поппи — едва касаясь, словно боясь ее разбудить или, может быть, навредить ей. И снова у нее возникло это чувство — бесконечного удивления перед чудом зарождения новой жизни.

— Как там себя чувствует Меган? — спросила Джессика.

Кэт покачала головой.

— У нее такой вид, словно ее перемололи в мясорубке. Мне всегда казалось, что кесарево сечение упрощает дело, что это шикарная альтернатива естественным родам. А ее как будто изрезали на куски.

— Кесарево сечение — это серьезная полостная операция, — назидательно произнесла Джессика, повторяя любимые слова мистера Стюарта.

— Там, в операционной, я таких кошмаров не ожидала, а получилась сцена из фильма ужасов.

Некоторое время сестры молча смотрели на спящего ребенка. Потом Джессика сказала:

— Я думала, мне станет плохо, когда я возьму ее на руки. Думала, сломаюсь окончательно. Потому что у Меган есть ребенок, а у меня нет. Но ты только на нее посмотри: как может это дитя вызвать у кого-то отрицательные эмоции? Теперь она перестала быть абстрактной, гипотетической идеей, превратилась в настоящего ребеночка! Поппи Джуэлл явилась в этот мир. Принимайте ее как данность!

Кэт тоже робко взяла ребенка на руки. Она держала ее не так ловко, как Джессика. Причем не только потому, что боялась уронить Поппи или стукнуть ее головку (хотя и это тоже), но и потому, что охватившие ее чувства грозили в любую минуту перелиться через край. Кто бы мог поверить, что такое возможно? Что Джессика воспримет рождение девочки как нечто совершенно естественное, а для Кэт это станет событием, которое перевернет весь ее мир с ног на голову?

Укачивая на руках это маленькое чудо, женщина чувствовала, как в ней поднимается желание более глубокое, чем все, что она испытывала до сих пор. Никакой любовник не мог с этим сравниться, никакая работа, никакая радость от обладания вещами. Ребеночек был такой маленький, что можно было даже усомниться в его существовании, и, тем не менее, Кэт хотела иметь точно такого же, своего. Это было глупо. Что она будет с ним делать? Где она его пристроит? Где уложит спать?

Но она ничего не могла с собой поделать. Ей вдруг показалось, что она впустую потратила много лет своей жизни, угробила лучшие годы на вещи, которые не имели никакого значения. Бесконечное зарабатывание денег и трата их на удовольствия, это бессмысленное, смешное желание иметь лучшую машину, лучшую квартиру, удовлетворение новых желаний и потребностей.

«А теперь мне тридцать шесть лет, — думала Кэт, — я уже ближе к сорока годам, чем к тридцати. Но я не хочу прожить жизнь, хотя бы одного дня не подержав на руках собственного ребенка».

Теперь ей хотелось только одного — спрашивается, чего же?

Ну да, разумеется, мужчину.

У входа в отделение интенсивной терапии стояла Оливия Джуэлл и заглядывала внутрь через стекло. Две ее старшие дочери нянчили там ребенка Меган. Первую внучку Оливии.

Ребенок был завернут, как эскимос. Но даже в таком виде Оливия ухитрилась разглядеть, что перед ней — нечто невообразимо безобразное и отталкивающее. Конечно, по своему опыту она знала, что все дети на свете в разной степени отвратительны, но от вида этого сморщенного мышонка могло прокиснуть молоко.

«Впрочем, подрастая, дети меняются», — думала Оливия. Она была совершенно уверена, что родила трех самых прекрасных дочерей на свете. Но даже они в детстве двадцать четыре часа в сутки требовали к себе внимания. Невозможно же было просто одеть их, а потом на них любоваться. Они постоянно обременяли родителей новыми заботами, требовали все новых и новых вещей.