А брат опять:

— Думаешь, я не умею плавать?

— Умеешь, только мостки очень высокие. С них как-то прыгал один взрослый парень, а мальчишки смотрели, смотрели, да так никто и не решился прыгнуть оттуда.

Для мальчишек есть другие, низкие мостки, но и с них Мариян никогда не прыгал. Он боялся, я знаю, он боялся прыгнуть в воду даже с низких мостков, а тут вдруг отважился с высоких.

И вот Мариян дошел до края мостков, начал приседать, мостки стали раскачиваться, и я видел, как он поглядывал вниз на воду, — ему было страшно, он сильно побледнел. А ребята знай посмеиваются:

— Не больно раскачивайся! Тебе только в тазу нырять, да и то будешь звать на помощь!

Мариян взглянул на меня и понял, что я тоже жду, когда он прыгнет: никаких сил не было слушать эти насмешки. Тут я все же не удержался и снова говорю:

— Не прыгай! Не надо! Пойдем лучше на низкие мостки.

Но он зажал пальцами нос, чтобы не наглотаться воды, и — раз! — головой вниз, в воду. Не прыгнул, а плюхнулся. Ребята смеялись, хлопали себя по ногам, крича, что он упал, как яблоко с дерева. Я не мог сдержать волнения:

— Мариян, выплывай скорей!

А брат не показывался, только пузыри забулькали на поверхности воды. Все смеются — думают, он шутит. Наконец Мариян вынырнул — почти у берега. Лицо бледное, голова в крови. Мы стали тащить его на берег. Как раз в это время мимо проезжал на велосипеде какой-то мужчина, он и помог вытащить Марияна из воды, совсем уже неподвижного, с закрытыми глазами. Мы уж решили нести его домой, но тут он пришел в себя. Велосипедист посадил его на раму, а мы поддерживали с двух сторон.

Мариян разбил голову о камень под мостками — надо было прыгнуть подальше, — и его положили в больницу. Я видел, что ему было страшно, но все же он нырнул. Никто из мальчишек никогда бы такого не сделал. И я бы не нырнул, я бы испугался. А вот Мариян боялся, но прыгнул. Он сказал: «Прыгну» — и прыгнул.

По дороге велосипедист упрекал нас:

— Зачем полезли, если не умеете нырять?!

Я не удержался и возразил:

— Почему не умеем? Умеем! Только Мариян нырнул не туда.

И мальчишки подтвердили мои слова. Они боялись, как бы им не влетело за то, что они подзадоривали Марияна. Потом они тысячу раз всем рассказывали, как Мариян прыгнул и ударился о камень.

И вот Мариян лежит в больнице. При мне ему принесли поднос с кофе, рогаликами, повидлом. Я рассказывал брату, что говорили о нем мальчишки, и он был ужасно рад.

— Вот видишь, какие они глупые, — повеселел брат, — не хотели мне верить, что я умею прыгать с мостков. Я же не знал, что под мостками камень. В следующий раз прыгну лучше.

А я ему:

— В следующий раз ты не будешь нырять с такой высоты.

— Почему не буду? Буду! Только в Подоле, там нет камней.

Точно так же он вел себя и с папой: знай твердит, что умеет прыгать с мостков! Ему, видите ли, камень помешал.

Я уж даже засомневался. Может, и правда он раньше когда-нибудь прыгал в воду? Или опять врет, как в театре, на спектакле «Магистр Ян Гус»?

Помнится, я тогда спросил Марияна:

— Как в театре делается костер? Неужели по правде артиста, который играет Яна Гуса, сжигают на костре?

— Во время каждого спектакля сжигают одного актера, — невозмутимо ответил брат.

— Ну что болтаешь, Мариян? Так никаких артистов не хватит! А иногда в день бывает два представления — утреннее и вечернее.

Он продолжает:

— Когда два представления, так утром сжигают артиста только наполовину, а вечером уже полностью.

— Ну что ты выдумываешь, Мариян? Тех, кто сжигает людей, давно посадили бы в тюрьму.

А Мариян в ответ:

— Артисты идут на смерть добровольно. Раз уж они артисты, то играют свою роль до конца.

— Кому же в таком случае хочется быть артистом? — удивился я.

— Каждый артист, — доказывал мне Мариян, — мечтает сыграть Яна Гуса.

Тогда я спросил об этом папу. Сначала он долго смеялся, а потом сказал:

— Подумай, Ким! — Папа довольно часто говорит нам «подумай». — Представим себе артиста, которого во время представления должны сжечь на костре. Вспомни наш театр и деревянную сцену. Понимаешь? Деревянную! И вот на этой деревянной сцене разводят костер!

— Конечно, загорелся бы весь театр, — отвечаю я.

— Значит, какой же разводят костер, Ким?

— Наверное, не настоящий, — соображаю я.

— Разумеется, — подтверждает папа. — Не настоящий, и никакого артиста не сжигают, это только так кажется.

— Теперь я понял, — обратился я к Марияну, — огонь не настоящий!

— Вот видишь, — засмеялся брат, — какой ты еще глупый, если понял это только теперь!

И мы оба смеялись, потому что я и вправду выглядел дурак дураком, если мог поверить в такую чушь.

С Марияном мне весело. И вообще, иного брата мне не надо. Иногда напридумывает он всякой всячины, а когда я догадаюсь, что все это выдумка, то мы помираем со смеху, возимся, кувыркаемся на траве, и Мариян говорит мне:

— Ну и лопух же ты!

Мариян очень сообразительный, он мечтает писать книги, когда вырастет. Я же буду помогать папе в работе, а для Марияна стану готовить еду.

Однажды Мариян заявляется домой и говорит:

— Я согласился пойти работать на эту должность.

— На какую должность? — удивился я.

— Буду генеральным директором.

Я растерялся:

— Генеральным? Это значит генералом?

Мариян рассмеялся, что я глупый, ничего не понимаю и, кроме того, могу все разболтать. Я поклялся, что никому ничего не скажу. Тогда он мне сообщил, что согласился стать директором завода, утром он там как — раз был. Потом улегся на диван и попросил сделать ему яичницу.

Я в ответ:

— Сам готовь себе яичницу!

А он говорит:

— Сам я готовить ничего не буду. Ты забыл? Я директор!

Вот и пришлось мне приготовить ему яичницу, а он пообещал купить мне велосипед, когда получит первую зарплату. Мне хотелось гоночный, брат согласился, пусть будет гоночный, только сначала он поест — очень уж он голоден. Да, да, их завод выпускает именно гоночные велосипеды. Для меня сделают ультракласс. Я принес ему яичницу, но брат попросил, чтобы со сковородки я переложил ее на тарелку и, кроме того, подал еще салфетку: он как-никак директор. Потом ему понадобилась содовая вода с апельсиновым сиропом. Я опять принес, а он пообещал сделать для меня велосипед с четырьмя передачами.

— Таких велосипедов не существует, — усомнился я.

А он утверждает, что их только начинают выпускать.

— Опять ты болтаешь, Мариян! Велосипедов с четырьмя передачами нет и быть не может, — оборвал его я. — И никакой ты не директор, так что теперь мой сам посуду.

Я знаю, что он не директор. Мы так только играем. Яичницу я приготовил бы ему и без игры. Брат всегда голодный, ему постоянно хочется есть. Мама говорит:

— Покупайте себе все, что хотите, вот вам деньги.

И мы покупаем. Покупаем молоко, варим кашу, сверху посыпаем ее шоколадом, и Мариян с удовольствием все уплетает. Мы едим яйца, салями и очень много маринованных огурцов. Для Марияна я приготовлю все, что он захочет. Когда он вернется из больницы, я спрошу, что вкусненького хочется ему. И если ему захочется торт-мороженое, не поленюсь пойти в самый дальний магазин на площади. Наверное, он вернется завтра или послезавтра, и я скажу ему: «Я верю, что ты умеешь нырять. Это правда. Ребята думали, что ты врешь, а ты говорил правду. Я рад, что ты такой, Мариян».

Вообще-то мама не должна была лететь в Тегеран. Но кто-то в группе не смог поехать, и предложили ей. Там испытывали какую-то новую вакцину, поэтому поездка была рассчитана на несколько недель.

Мама пришла домой и говорит мне:

— Эта командировка сейчас так некстати. У нас как раз эксперимент, без меня его не сделают. И устала я ужасно. Никогда в жизни не чувствовала себя такой уставшей, Мариян.

Она легла на диван, а я сел около нее и стал на нее смотреть. Мы были дома вдвоем. Ким еще не вернулся из школы. Мама лежала с закрытыми глазами, поэтому я смог внимательно ее рассмотреть. Наверное, она действительно очень устала. У нее были опухшие веки и потрескавшиеся губы. Она всегда казалась мне очень молоденькой, почти девочкой, а сейчас вдруг я увидел, что у нее морщинки не только под глазами, но и на шее. И волосы растрепанные. Тут я не удержался: