— Подумай обо всем. Ты все время стремишься выглядеть лучше, чем ты есть. И иногда тебе это удается. Но окружающие люди рано или поздно поймут, какой ты есть на самом деле.

Папа сердился на меня: почему я ничего не сказал ему о случившемся с нами, когда он вернулся из Словакии и Ким заболел «гриппом»? Я тогда жутко испугался. Было так. Вечером Ким вдруг весь раскраснелся, у него разболелась голова и поднялась температура. Вдобавок у него потекло из носа и покраснело горло. Папа решил:

— Ничего особенного, это грипп.

Сначала я места себе не находил — сразу же вспомнил об обезьяне. Я несколько раз спрашивал Кима, как его рука. А сам думал: вдруг температура подскочила от укуса? Тогда надо сказать папе и лечить ранку. А Ким был такой сонный, на мои вопросы почти не отвечал, ему хотелось лежать в тишине, и только.

Папа снова уверил нас, что это обыкновенная простуда. Киму нужно хорошенько лечиться и быстрее поправляться, тогда на следующей неделе мы поедем провожать папу в аэропорт, когда он полетит на съезд в Брюссель. Меня все это успокоило. Я подумал, папе лучше знать, что такое грипп. У обезьян-то не было никаких признаков гриппа! К тому же грипп обычно проходит через несколько дней. И действительно, Киму через два дня стало лучше, настолько лучше, что в воскресенье мы смогли поехать к дедушке. Папин знакомый повез нас туда на машине. Заодно мы прихватили то, что собирались взять с собой к дедушке на лето: большую клетку с попугайчиками — летом-то в городе о них некому будет позаботиться, — крупу для птичек, магнитофон (папа решил отдать его нам), детские книжки — Ким обещал их одному мальчику. Еще взяли гитару — буду бренчать на ней летом. Ким положил в машину целую корзинку картофеля, чтобы сразу, как приедем, не мчаться за ним через все Олешнице. Еще он погрузил в машину одеяла и всякую мелочь.

А через неделю у нас кончились занятия в школе. Оставалось всего ничего: рюкзаки на плечи, сесть в поезд — и вот она, деревня!

Ким и вправду чувствовал себя хорошо. Вместе с папой и паном Балоуном он ходил на тетеревов, потом носился по саду с Сомеком — собакой лесника. На улице было тепло, и мы выкупались в пруду. Ким бросал палку Сомеку, потом плыл около него по-собачьи и смеялся, что у него не получается так быстро грести руками, как это делал пес своими лапами.

Я не спускал глаз с Кима, но не замечал ни малейшего признака болезни. Мне и в голову не приходило, что такое состояние может быть обманчивым.

Вот папа потом, рассердившись, и выговорил мне:

— Тебе уже четырнадцать лет, дома ты постоянно слышишь разговоры об инфекционных заболеваниях, так неужели ты не сообразил, что у Кима мог быть инкубационный период — сначала температура и только потом болезнь?

Тогда я об этом не подумал, а вот сейчас отчетливо вспоминаю, как папа рассказывал нам, что болезнь подопытных обезьян можно изобразить волнообразной кривой, у которой два горба, как у двугорбого верблюда, а не один, как у одногорбого. Ким это даже записал куда-то чернильным карандашом и на том же листочке нарисовал два горба.

И все же я не могу сказать, что я был беспечен. Во-первых, с утра до вечера я наблюдал за Кимом. Я постоянно ловил себя на мысли, что рад видеть его бегающим, прыгающим — здоровым. Разве в другое время я думал об этом? Например, вижу, он несет картошку, и сразу говорю:

— Дай-ка мне корзинку, Ким! Ты ведь после болезни.

Или в Олешнице. Я не хотел, чтобы он долго купался: после болезни нельзя сильно охлаждаться. Теперь я и сам вижу, что на душе у меня было тогда неспокойно. Но всей серьезности случившегося я все-таки не понимал. Я изо всех сил гнал от себя мысли об опасности. Будь Ким на моем месте, он не выдержал бы такой неопределенности и не успокоился бы до тех пор, пока все не выяснил. Особенно если речь шла о здоровье его брата. Он бы не стал молчать. А я опять струсил и опять промолчал.

Мне хотелось бы знать, в самом ли деле догадался Мариян, что обезьяна меня укусила. Думаю, догадался. Пан Короус тогда спросил:

— Ким, что это у тебя на руке? Кровь!

Я ответил:

— Это ссадина. Поцарапал руку, когда лез через гараж.

Пан Короус без очков плохо видит. У Марияна зрение будь здоров, но мою царапину ему явно не хотелось замечать. Папа сразу бы осмотрел руку под лампой, да еще взял бы лупу, как в конце концов сделал я сам. Папа посмотрел бы и сказал: «Не знал я, Ким, что ты умеешь лгать. Это не царапина. Видишь следы от зубов? От передних обезьяньих зубов».

Мариян боится крови, прививок — вообще всего такого.

А еще он боится, как бы папа не узнал, что мы с Путиком залезли в обезьяний питомник. Поэтому он предпочел сделать вид, что знать не знает, откуда у меня кровь на руке. Будь он уверен, что я и в самом деле поцарапал руку на гараже, поспешил бы заставить меня смазать ее йодом. А он этого не сделал, я сам уж потом взял йод.

И все же он догадывался… Как он перепугался, когда у меня подскочила температура! Сразу вспомнил о моей руке! Но я тогда притворился спящим. А ранка на руке оставалась красной и болела. Мариян видел, что она все такая же красная, чего уж тут спрашивать?

Если бы папа узнал, что случилось, он ни за что не поехал бы на съезд в Брюссель. Папа и в самом деле не раз говорил, что нельзя заразиться от обезьян, но мог ли он подумать, что обезьяны укусят кого-либо из нас?

Если у обезьяны, которая меня укусила, во рту микробы, то почему они не могут попасть ко мне в кровь? Ведь это то же самое, как если бы мне сделали укол.

Когда маленькая обезьянка умерла, пан Короус сказал:

— Малышка получила столько же бацилл, сколько и большие обезьяны, и этого для нее оказалось чересчур много. У всех остальных температура уже упала. Воспаление мозга у них начнется приблизительно через три недели.

Он имел в виду тех обезьян, к клеткам которых были прикреплены белые листочки. Остальным прививки сделали раньше, и сейчас они уже были больны менингитом. Внешне это проявлялось в том, что они выглядели как пьяные. Если я заразился, то это станет явным лишь через три недели, а тут как раз вернется папа, сделает мне уколы, и все будет в порядке.

Сейчас не стоит ему ничего говорить. Он только рассердится на Марияна и на пана Короуса. Помню, папа ему как-то сказал:

— Пан Короус, не оставляйте за шкафом ключ. Мало ли кто вздумает им воспользоваться!

На это пан Короус ответил:

— О том, что он здесь висит, никто не знает, пан доктор. — И продолжал его там оставлять, к папиному совету не прислушался.

А нам папа сто раз говорил:

— Одни в виварий не ходите. Как бы обезьяна не укусила!

Но и мы папу не послушались, да еще притащили с собой Путика.

Мариян не спускает с меня глаз, волнуется. У дедушки мы как-то играли на лугу, и я, ради шутки, завопил:

— Спасите! Спасите, умираю!

Мариян вмиг изменился в лице, бросился ко мне, закричал:

— Что с тобой? Что?

Мне стало жалко его:

— Ничего! Я просто так.

Он не виноват, что боится всего на свете больше, чем я. Мама говорит, что так бывает. Одни до смерти боятся муравьев, другие так и трясутся, что рухнет их дом, хотя он стоит как крепость. Наш Мариян тоже очень чувствителен ко всему и многого боится.

Окажись я на его месте, я сразу пошел бы к папе: «Папа, так получилось, что я пригласил в питомник глупого Путика. Он открыл засов, обезьяна выскочила и укусила Кима. С ним ничего не может случиться? Я знаю, ты строго-настрого запретил нам ходить туда. Прости нас, это больше никогда не повторится».

Но Мариян боится признаться, хотя нас никогда не колотят и не наказывают. Сначала Мариян придумывает самые невероятные вещи, на которые я просто не мог бы отважиться, а потом боится сознаться в том, что натворил. А то вдруг начнет капризничать! Так было в походе. Он без конца жаловался, что стер пятки и у него болят ноги, что на турбазах его кусают блохи, требовал, чтобы мы сняли в гостинице комнату и немного отдохнули. Я не соглашался. Тогда Мариян заупрямился: он чувствует себя плохо и хочет хорошенько выспаться. Мы направились к гостинице, но служащий, вышедший нам навстречу, прогнал нас, заявив при этом, что нам следовало бы ходить в поход вместе с родителями, и вообще интересно, откуда у нас могут взяться деньги на гостиницу.