Когда они вернулись, я и виду не показал, что мне было плохо. Притворился, словно ничего не произошло. Спрашивал, как они съездили, и похвастался, что у меня тоже все в порядке.

Разумеется, впоследствии я вел себя так, чтобы подобный случай не повторился.

Папа всегда готов выслушать нас. Нам только надо его убедить, и тогда он обязательно сделает то, о чем мы его просим. Но он не любит, когда кто-нибудь стоит на своем только из упрямства.

Когда папа принес из больницы записную книжку Кима, он меня очень внимательно выслушал. А что я ему, собственно, сказал? Сказал, что Путику очень хотелось видеть наших обезьян, а у папы все равно не было времени отвести нас в виварий, так как он готовился к отъезду, поэтому мы ему ничего и не сказали. Путик и только Путик виноват! Он нас не послушался и потихоньку открыл дверцу клетки. Как же я мог догадаться, что у Кима вовсе не грипп? Как я мог усомниться, если даже папа говорил, что грипп? Я сделал все, чтобы папа поскорее вернулся домой. Так ведь? Я не говорю, что не виноват, но я не врал. Почему же папа теперь со мной не разговаривает? Мог бы он мне, по крайней мере, сказать, как Ким себя чувствует! Он же знает, как я люблю брата, люблю больше всех на свете!

Ким совсем особенный. С раннего детства он играл со мной в любые игры, какие только я знал. Больше всего ему нравится взаправду представлять наши выдумки.

Вот, например, я изображаю из себя владельца ранчо, путешествующего по Европе и как раз приехавшего в Прагу. Мне хотелось бы осмотреть пражские достопримечательности. Ким становится моим гидом. Он должен меня сопровождать и обо всем рассказывать. И вот братишка раздобывает книжки о древних пражских замках и костелах, отмечает на карте Праги их местоположение, мы бродим по городу, и Ким мне рассказывает, рассказывает… Я делаю вид, что немного понимаю по-чешски, специально коверкаю слова, и Ким очень весело смеется.

Это продолжается до тех пор, пока мне все не надоедает. Ким же готов играть до бесконечности. Но стоит мне нарушить правила игры, он сердится и отказывается наотрез дальше играть. К примеру, я скажу, что, к сожалению, вынужден остановиться у каких-нибудь знакомых, потому что в гостинице «Националь», где можно бы поселиться, нет мест. Ким удивляется: почему же там нет мест, если это большое многоэтажное здание с огромным количеством номеров? Он берет телефонную книгу и ищет номер этой гостиницы. Конечно, ищет на букву «н», но, не найдя, начинает искать правильно — на букву «г»: гостиницы. Сначала с ним не желают разговаривать, но потом все же отвечают, что места для иностранных туристов есть.

Такие моменты Ким больше всего любит. Он подходит ко мне и победоносно сообщает, что, во-первых, места в гостинице есть, а во-вторых, у меня, по-видимому, просто нет денег. Тогда какой же я владелец ранчо? Не иначе как просто болтун, поэтому он со мной больше играть не намерен.

Уж если Ким чем-либо заинтересуется, то желает изучить все досконально. С ума можно сойти! В последнее время он решил записывать в свой дневник всякие космические расстояния. Ким без конца спрашивает, сколько нулей в миллионе и в биллионе, сколько на таком-то расстоянии можно разместить Чехословацких Социалистических Республик. Или взять бацилл под микроскопом. Папа ему говорит, что одна капелька на стеклышке под микроскопом — это как Прага, а стеклышко — это как весь земной шар для того микроба, на которого папа навел микроскоп. Больше всего Кима интересуют именно такие глупости.

Я люблю братишку больше всех на свете. Не только когда мы вместе играем, но и вообще. И даже когда он начинает петь, хотя петь он совсем не умеет. В школе Кима никогда не заставляют петь: слишком уж он фальшивит. И в то же время нет у брата лучшей забавы, чем записывать на магнитофон птичьи голоса и затем угадывать, какая птица поет.

Недавно он услышал по радио песенку, где были такие слова: «У моего брата — мировой брат». Он начал подпевать и повторять эти слова. Сначала я думал, что он поет обо мне. Он рассмеялся и, продолжая напевать, проговорил, что нет — он поет сам о себе.

Просто умора смотреть, как Ким стоит около стола, намазывает хлеб маслом и поет. Он не столько поет, сколько пищит, пищит чудно, как-то смешно вытягивая звук «а».

Но вернусь к его записной книжке, которую папа положил на стол. Это уже довольно старая тетрадка, в ней Ким начал делать записи, еще когда я лежал в больнице. Он волновался за меня, и я об этом однажды прочитал, только Ким этого не знает. Теперь в ней наверняка много новых записей.

А как она оказалась у папы? Ведь Ким забрал ее с собой в больницу. Записную книжку, пенал и перочинный нож Ким всегда держал при себе.

Помню, как-то, когда я выписался из больницы (ну, когда я голову себе расшиб), я какое-то время сидел дома. От нечего делать стал я рыться в вещах Кима, тут-то мне и попалась эта его записная книжка. Сначала я пролистал ее просто так, а потом смотрю, стало мелькать мое имя: Мариян да Мариян. Я держал тетрадь в руке и вдруг слышу голос мамы:

— Никогда не ройся в чужих вещах, а если видишь что-либо о себе, то тем более закрой тетрадь и положи на место.

Вот в том-то и дело! Ким послушался бы маму безоговорочно, он скорее закрыл бы глаза, чем прочитал хоть единое слово в чужой тетради. А я поступил как раз наоборот. Стоило мне увидеть свое имя, и я лишился покоя, меня так и подмывало узнать, что Ким написал обо мне. Я не в силах был превозмочь свое любопытство и начал читать.

Ничего особенного я там не нашел. Но в то же время узнал такое, о чем Ким никогда бы не проговорился. Я пролистал записную книжку очень быстро, а когда Ким вернулся домой, то я сделал вид, будто этой тетради никогда в жизни не видел. Родителям я тоже ни словом не обмолвился о записях Кима — это было бы с моей стороны свинством.

Теперь в дневнике наверняка появились какие-то новые записи. Раз папа бросил его на мой стол, прочитаю, что там, и как можно скорее. Но все-таки как он угодил в папины руки? Если Ким держал его от меня в секрете, то папе он и вовсе не дал бы его. Может, дневник лежал у Кима на тумбочке и отец взял его, когда Ким спал? Но Ким ведь такой аккуратный! Не в его правилах бросать дневник где ни попадя. И уж меньше всего он хотел бы, чтобы папа прочитал его записи. Раз они к папе попали, значит, с Кимом плохо, так плохо, что его вещи отдали папе увезти домой. От этой мысли мне стало страшно, очень страшно.

Мариян прыгнул с мостков и расшиб себе голову. Я ему говорил:

— Послушай, Мариян, не делай этого. Ведь ты никогда не прыгал с мостков! Лучше признайся мальчишкам, что нарочно сболтнул. Раз никогда не прыгал, откуда тебе уметь?

Но Мариян ответил:

— С чего ты взял, что я не смогу прыгнуть? Смогу! Я на соревнованиях прыгал с еще большей высоты!

А я ему:

— Болтай об этом ребятам, а не мне!

Пишта, Горжчичка и еще один маленький мальчишка, которого я не знал, все время приставали к Марияну:

— Ты, наверное, так же участвовал в соревнованиях, как мы управляли самолетом?

А Мариян и говорит:

— Если не верите, то пошли, я вам покажу.

— Я тоже никогда не видел, чтобы ты прыгал с мостков, — не выдержал я.

А брат нахмурился:

— Ты просто забыл, Ким. Конечно, забыл! Ну и глупый же ты! Вот придем домой, я покажу тебе значок, серебряный такой, в коробочке.

Значок победителя в соревнованиях по плаванию у нас и вправду дома был, только им наградили маму. Давно, еще в школе. Но этого я мальчишкам не сказал. Они смеялись над Марияном, что он, наверное, нырял в тазу, когда мама его купала, и уговаривали идти к мосткам сейчас же, а то еще до завтра он передумает.

Мариян побежал домой за плавками, а я повторял свое:

— Не ходи, не надо, дедушка предупреждал, что там глубоко.