Но если Мариян не слишком уставал от ходьбы, он был очень хороший. Когда мы ночевали на последней турбазе, где были одни, Мариян, вымыв ноги и сразу почувствовав великое облегчение, принялся играть на губной гармошке. Люди выходят из кафе — и к нам! Все стали петь. Какой-то мужчина подарил Марияну нож — очень красивый, с перламутровой отделкой. Только Мариян на следующий день его потерял. Ему было очень жаль этот нож, он его из рук не выпускал: то и дело открывал и закрывал его и даже успел вырезать из трухлявого дерева лодочку. Не потеряй Мариян нож, осталась бы добрая память о походе.

Если Мариян захочет, он может быть просто золотым. Как-то мы зашли в первый попавшийся деревенский дом попросить воды. Но хозяйка угостила нас еще и хлебом с салом. Мариян разговорился с ней и очень хвалил их деревню, сказал, что ничего лучшего он в жизни не видел. После этого женщина угостила нас еще молоком и творожными сырками. Тут уж Мариян совсем разошелся: наболтал, что нам некуда ехать летом, вот и бродим без единого геллера в кармане из одной деревни в другую. Пани расчувствовалась и предложила нам пожить денек-другой у нее — в дедушкиной комнате. Но Мариян поблагодарил и отказался: настоящие путешественники все время находятся в пути. Когда мы двинулись дальше, он признался:

— Да я здесь не смог бы прожить и дня! Ну и воняет же навозом!

Я удивился:

— Зачем же тогда говорить, что здесь так прекрасно?

А Мариян в ответ:

— Почему бы не похвалить, если это доставляет радость женщине?

Когда Мариян играл на губной гармошке и разговаривал с людьми на турбазе, он мне очень напоминал парнишку из недавно увиденного фильма. Даже внешне. Я сказал брату об этом и сразу понял, как ему это приятно. У меня внешность совсем заурядная, а вот Мариян — другое дело. Он любит, чтобы все вещи хорошо на нем сидели, а когда надевает полупальто с мехом внутри, выглядит совсем взрослым. Мама посмотрит на него и скажет:

— Какой ты у меня красивый! С тобой пройтись по улице — одно удовольствие.

Мариян никогда не наденет рваные носки, не стоит даже пытаться доказывать ему, что дырку на пальце не видно. Может быть, он и вправду станет артистом, когда вырастет. А сколько он знает наизусть стихотворений! Однажды он прочитал ребятам «Балладу о моряке» Иржи Волькера, и все пришли в дикий восторг. Это было летом у дедушки. Мы сидели у костра, уже начинало темнеть. Когда Мариян читал эту балладу, у меня на глаза навернулись слезы, но никто не заметил — было уже совсем темно, когда брат кончил.

Конечно, о том, что Мариян позвал в виварий Путика, я никому не скажу, и прежде всего папе, потому что он всегда строг к брату. Мариян ведь никак не думал, что меня укусит обезьяна. Мама часто говорит мне, когда они с папой куда-нибудь уходят: «Ким, дорогой, Марияну иногда приходят в голову сумасбродные мысли, так ты его от них отговаривай». Или: «У твоего брата такой беспокойный характер, никогда не знаешь, когда и что на него найдет». И просит, чтобы я Марияна от его затей отговаривал, потому что я могу на него повлиять.

Иногда Мариян со мной считается, а иногда и нет, как получилось, например, с обезьянами. Но преднамеренно Он никогда не делает ничего плохого. Не все всегда хорошо получается, это да, но обижать людей он не любит. Мариян и муху-то вытащит из молока, да еще обсушит ее. И слепня сгонит, а не прихлопнет. И мальчикам раздал все жвачки, которые папа однажды привез нам. Мама тоже считает, что он у нас очень добрый. Иногда она так говорит: «Дорогие мои, ведь таких детей ни у кого нет! Вы заботитесь друг о друге, как взрослые. И в магазин-то сами ходите! Ну что за жизнь у меня!»

Иногда я готовлю дома кнедлики из полуфабрикатов. Залью их яичками, а Мариян подносит блюдо к столу, как официант: «Что желаете, господа?» Мама с папой смеются, говорят, что побывали в кафе «У двух братьев».

Мне другого брата не надо. Никто не умеет выдумывать так, как Мариян. В школе все мальчишки тянутся к нему. Но когда Мариян надумает куда-нибудь идти с ребятами, он всегда спрашивает: «Где Ким? Я без него не пойду!»

И у дедушки он ведет себя точно так же. Мы никогда не жалуемся друг на друга. Никогда!

Папа уезжал в понедельник. Это было как раз через неделю после «гриппа» у Кима. Мы поехали в аэропорт, там такой прекрасный новый зал для пассажиров международных рейсов. Папа купил нам апельсиновый сок и шоколадные кошачьи язычки. Он был молчалив. Смотрит вроде на нас, а сам где-то далеко-далеко. И вдруг он спохватился:

— Боже мой, неужели я забыл диапозитивы?

Но Ким успокоил его: диапозитивы завернуты в промокашку и лежат в коробочке. Папа с облегчением вздохнул:

— Вот видите, мальчики, какая у меня голова.

Он весь был поглощен будущим докладом. На конгрессе много иностранцев, и весь свой доклад папа подготовил по-английски, даже записывал его на магнитофонную ленту, чтобы отработать произношение. Сейчас папа был молчаливым и выглядел невыспавшимся.

Ким нарушил длительное молчание:

— У тебя в кармашке чемодана лежит маленькая белая губка. Это для стирки рубашки. Мама сказала, выстираешь хотя бы воротничок, если не захочется стирать всю рубашку.

Тогда папа вдруг рассмеялся:

— Я буду не я, если этим летом мы все вместе куда-нибудь не поедем! Вот вернется мама, заберем ее — и айда! А то что это за жизнь!

Он оставил нам свой адрес в Брюсселе и попросил написать маме — пусть не скучает. Мы обещали написать, но уже от дедушки. Туда мы собирались ехать на следующий день.

Вот папа попрощался с нами и шагнул за перегородку, где оформляют пассажиров, а мы поднялись наверх и стали дожидаться вылета самолета. Ждали мы довольно долго, пока, наконец, на летное поле не вышла группа людей, и среди них наш папа. Он уже без чемодана, а через руку было переброшено пальто. Папа обернулся, помахал нам и вместе с остальными пассажирами зашагал к самолету, к которому уже подкатил трап. На самолете был нарисован черно-желто-красный флаг. Затем все стали подниматься по трапу, и через некоторое время мы увидели, как у окошка над крылом замелькала чья-то рука. Я сказал, что это наверняка наш папа, и Ким этому поверил, хотя полной уверенности у нас быть не могло.

Наконец взревел мотор, самолет понемногу начал разворачиваться, а мы махали и махали и все время смотрели на окошко. Но вот самолет отъехал далеко, а потом вдруг с огромной скоростью разогнался и взлетел. Все провожающие разошлись, только мы стояли с поднятыми вверх головами. Я думал: «Если бы я тоже был сейчас в самолете!» И Ким, наверное, мечтал об этом. Потом я сказал:

— Ну, пошли, Ким! Тебе тоже хотелось бы полететь, правда?

— Еще бы! — ответил Ким, повернулся, но, сделав шаг, вдруг пошатнулся и схватился за мою руку. — Что-то у меня занемела шея и закружилась голова, — тихо проговорил он.

Но я не придал этому никакого значения. Мы спускались по лестнице вниз, и брат все время держался за меня. Тогда я удивился:

— Что с тобой?

Он отпустил мою руку и дальше шел, уже не касаясь меня.

Вечером мы уложили вещи в рюкзаки и легли спать пораньше, потому что поезд отправлялся рано утром. Но ночью я проснулся от какого-то шума. Включаю свет и вижу Кима, идущего со стаканом воды. Споткнулся он, что ли? Вода из стакана так и расплескивалась по полу.

— Мне очень хочется пить, — объяснил он.

— Но из-за этого не следует разводить болото на паркете, — заметил я.

Ким как-то странно засмеялся и сказал, что у него перед глазами два стакана, вот он и не знает, какой из них держать. И все почему-то качается.

Я страшно испугался. В своей старенькой пижаме со штанишками чуть пониже колен он шагал по комнате, слегка расставив ноги. И я почему-то сразу вспомнил больную обезьяну, которая выскочила из клетки и бегала под потолком.

Я вскочил с кровати:

— Ким, тебя обезьяна укусила? Признайся, укусила!

Я еще надеялся, что он скажет «нет», что обезьяна его не тронула. От страха я едва переводил дыхание. Ким кивнул: