— Ну нет, Мариян, так нельзя, — рассердился дедушка. — Ты забыл one дать письмо сразу, теперь живо отправляйся к пану Зиберту и не забудь извиниться.

Я упирался, но дедушка настаивал на своем. Он был непоколебим, хотя дед у нас удивительно добрый. В конце концов Ким решил пойти со мной и извиниться за меня. Правда, все оказалось так, как я и думал. Письмо в самом деле было от дочери, и пан Зиберт повторял: «Да ведь ничего не случилось, не беспокойтесь!» И дал нам с собой целую плетенку груш.

Дедушка после говорил:

— Я бы вам дал пару подзатыльников, а не груш, безобразники!

С папой у меня тоже была история. Я увидел, как Ким, помогая папе, уронил на пол стеклышко с кровью морской свинки или кого-то еще. Папа расстроился:

— Жаль, одним результатом будет меньше.

Кима это очень огорчило, и он все время повторял, что стеклышко нечаянно выскользнуло из рук.

Я увидел, как они оба огорчены, и предложил:

— Да напишите там то, что получится в большинстве опытов, и дело с концом!

Что тут было! Папа ужасно разозлился! Как только могла прийти в голову такая мысль?! Ведь это было бы грубой фальсификацией результатов опытов!

— Ну и что? Подумаешь, на одно стеклышко меньше, — не унимался я. — Думаешь, об этом кто-нибудь узнает?

— Нет, не узнает, и дело не в этом, — ответил папа. — Вот ты покупаешь кусок колбасы и сразу видишь, правильно ли тебе ее взвесили. Или возьмем какую-нибудь деталь к машине. Ее проверяют на контроле. Но в моей работе меня никто не контролирует. Люди верят, что я результаты опытов не подтасовываю.

А еще он сказал, что даже одно-единственное стеклышко может повлиять на окончательный результат. И тогда можно повредить людям, которым будут делать прививки. Если бы такое случилось, папе пришлось бы расстаться со своей работой навсегда, ему перестали бы верить. А раз у меня такие взгляды, то мне лучше никогда не заниматься научной работой, она требует от исследователя в первую очередь честности и точности.

— А ты говорил, что для научной работы прежде всего нужно шестое чувство! — заметил я.

— Да, говорил, — ответил папа, — но не оно главное. Шестое чувство необходимо, но еще важней иметь огромное терпение. У тебя, Мариян, его, к сожалению, совсем нет.

Папа меня просто изничтожил. Впрочем, это бывало и раньше.

Теперь он тоже рассердился на меня, что я сразу же не рассказал ему все, как было, да еще всячески изворачивался и оправдывался.

Если Киму сейчас хоть немножечко лучше, он, наверное, лежит, смотрит в окно и думает: «Какая хорошая погода, все купаются, а я не могу даже встать с постели! И все из-за Марияна. Если бы я не сдержал слово и рассказал об обезьяне папе до его отъезда, то теперь, конечно, был бы здоров». А может, он думает о попугайчиках. Ким считает, что лучше его никто за птицами не ухаживает. А вдруг он плачет?

Да если б это было хотя бы так! Если б моему братишке стало лучше! Если б я точно знал, что он вернется домой и все будет как раньше! Уж я бы вел себя по-другому! Раньше в магазины за покупками — Ким. Жирную посуду мыть с мылом — тоже Ким. Мне, видите ли, это противно. Ким третий год носит одно пальто, теперь уж совсем короткое, а мне подавай самый дорогой спальный мешок! Да еще купленный на деньги из Кимовой коробочки!

Братишка все время стоял у меня перед глазами таким, каким был в походе. Ким тащит тяжеленный рюкзак, а я шагаю, засунув руки в карманы. Он разжигает костер, и все никак не получается, очень уж сыро. Ким весь измазался: пришлось раздувать костер. Лицо у него в саже, в волосах пепел, и светлые кудрявые волосы кажутся седыми. Так живо я себе его представил! Вот он ходит вокруг костер-ца, дует на него, вот обжаривает хлеб на прутике и держит этот прутик осторожненько, один маленький кусочек хлеба он нечаянно обронил в огонь, и у нас оставались только два ломтика.

«Папа прав, — подумал я. — Мне кажется, я что-то из себя представляю, я, видите ли, все быстро схватываю и умею фантазировать! Да грош этому цена, если я труслив и полагаю справедливым, что Ким за меня моет грязную посуду да таскает мой рюкзак. Ким не умеет фантазировать, но он лучше ляжет в больницу или даже умрет, чем выдаст тайну и не сдержит слово».

И опять пришел вечер, и опять я дома один. Я улегся в кровать, и снова нахлынули воспоминания, и я начал плакать, и от этого мне становилось все хуже и хуже на душе. Мне было жалко Кима, я боялся за него и страдал от мысли: вдруг останусь навсегда один, без моего маленького доброго братишки Кима, который во много раз лучше меня?!

Дальше все было так. Пришла телеграмма от мамы: она уже в пути и будет дома послезавтра. Я знал, что телеграмма пришла, но папа мне не сказал, что в ней. Он прочитал ее у меня на глазах и не проронил ни слова. Это было вечером. Потом он взял телеграмму с кухонного стола и унес к себе в комнату.

Сегодня утром папа ушел рано, я его даже не видел. Встав, я сразу же пошел к нему в кабинет и начал искать эту телеграмму. Долго не мог найти, но потом приподнял какую-то книгу на столе — папа, вероятно, читал ее вечером — и увидел.

Разумеется, я несказанно обрадовался. Но тут же на меня напал страх. Мама приедет, и что потом? А если Ким не вернется?! Сможет мама когда-нибудь опять полюбить меня? Она приедет, а квартира пустая. Папа совсем не бывает дома.

Когда вчера вечером он направился к себе в комнату, я спросил:

— Папа, а когда приедет мама? Я что-нибудь приготовлю для нее.

Он взглянул на меня и с минуту рассматривал, словно видел впервые, а глаза у него холодные, чужие. Я даже испугался, и сердце билось, как птичка в клетке. Когда папа закрыл за собой дверь, я бросился на диван, молотил по нему кулаками и плакал:

— Зачем ты меня так мучаешь? Убегу, лучше убегу из дома! Разве я хотел, чтобы Ким заболел?

Но потом я успокоился, и мне стало очень стыдно. Я сказал себе: «Приберу-ка лучше квартиру и маме что-нибудь приготовлю. Она вернется уставшая, какие уж тут домашние дела!»

Я никак не мог собрать пылесос — это всегда делал Ким. Но потом у меня все получилось, и я пропылесосил ковер. Заодно и пыль вытер. Пока управлялся с пылесосом, я чувствовал себя хорошо, но едва начал вытирать пыль со стола Кима, чуть не расплакался.

У него всегда все аккуратно сложено. Стопкой лежали тетради, которые нам раздали в последний день в школе, и табель успеваемости. У Кима четверки только по пению и по чешскому языку: он все сочинения писал телеграфно-короткими фразами. А остальные — пятерки. Это, конечно, порадует маму.

На подносике лежали цветные карандаши, они всегда остро заточены. Ким больше всего любил затачивать их перочинным ножом, он его прихватил с собой даже в больницу. Смотрю я на его стол, и не могу удержаться от слез. Вещи Кима вызывали у меня двойное чувство. С одной стороны, мне хотелось убежать от этого стола, а с другой, меня тянуло открывать ящички и заглядывать в них.

В первом ящичке лежало множество маленьких коробочек, которые Ким собирал. В одной коробочке, побольше, были конопляные семечки для попугайчиков. В другой — несколько лесных орехов, оставшихся с рождества, в третьей — шоколадная фигурка с елки. Вспомнил я, как мы всегда делили оставшиеся после елки сладости и я свои всякий раз тотчас же съедал. А Ким нет. Он прятал их и время от времени вынимал какую-нибудь из фигурок — рыбу, или зайчика, или шоколадную букашку — и давал сначала откусить мне шоколадную головку и только потом остальное съедал сам. А если я смотрел на него умоляющими глазами, то угощал еще. Я своими фигурками никогда не делился, а братишка со мной — даже крохами.

В другом ящичке лежала бумага. С одной стороны листки были исписаны. Это папа давал Киму испорченные страницы, когда печатал свои статьи. Ким разрезал эти листки пополам и делал из них черновики для домашних заданий. Некоторые он уже исписал, многое на них зачеркнуто, но на одном листке я прочитал: «Мой папа». Может, это школьное сочинение?