Пан Короус поверил Киму, больше на нас не сердился и даже пообещал, что ничего не скажет папе. Ким обрадовался этому и тотчас вспомнил о маленькой обезьянке, которой было очень плохо. Мы даже вернулись обратно в питомник, и Ким успокоился только тогда, когда услышал, что в болезни обезьянки нет ничего страшного и что папа, конечно, сделает все, чтобы она выздоровела.
По дороге домой я все никак не мог успокоиться:
— Скажи, ты и впрямь поцарапал руку на крыше?
Давно стемнело, и я был рад, что в сумерках не видно ни лица, ни руки Кима.
— А вдруг тебя цапнула обезьяна? — не удержавшись, спросил я напрямик. И со страхом ждал ответа.
Стоило Киму признаться в этом, нам сразу следовало бы обратиться к врачу, и тогда уж от папы ничего не скроешь. Ким ответил:
— А если и укусила, что из того? Ты же сам говорил, что они незаразные. Правильно?
— Ясное дело, незаразные, и папа так говорил. Не укусила? Правда, Ким? — не успокаивался я, и он, должно быть, почувствовал овладевавший мною страх.
— Сам знаешь, что нет, — буркнул братишка. — Я поцарапал руку о стену. Сейчас помажу йодом, и все заживет.
От всего случившегося мне целый вечер было не по себе, хотя сердиться, собственно, было не на кого: Ким на меня не наябедничал и даже упросил пана Короуса держать все в секрете. Потом я вспомнил, как брат колошматил обезьяну, вцепившуюся мне в волосы. Вот уж не думал, что Ким способен на такое. Помню, он как-то наступил кошке на лапу, так огорчения хватило на целый день. Братишка сделал кошке повязку, полдня носил ее под рубашкой, да еще насыпал в подогретое молоко что-то из болеутоляющего.
Вечером я присел к Киму на кровать:
— Ты на меня не сердишься? Скажи! Отругай меня хоть сто раз, называй воображалой, но только не сердись. Ты был прав. И если бы ты даже решил никогда больше со мной не разговаривать, это было бы справедливо.
Я говорил и говорил, а Ким вел себя так, словно ему и дела нет до моих слов. Он терпеть не может, когда кто-нибудь перед ним унижается. Наконец он глухо ответил:
— Чего мне сердиться? Я не сержусь. И не бойся, папе я ничего не скажу.
Ким почувствовал: именно это мне хотелось услышать. Ему было стыдно, что я винился перед ним, и неприятно, что я лукавлю — не говорю прямо насчет папы. Он прекрасно знал: мне за такое дело здорово бы влетело. Какая глупость — выбрать для забавы обезьяний питомник! Да еще выставляться там перед этим дураком Путиком!
А знаете, что сказал мне на следующий день Путик? Я набросился на него: как же он мог так поступить — отпереть дверцу клетки, хотя знал, что обезьянам сделаны прививки и они больны! А он ответил мне:
— Ты же говорил, что орангутан сам открывает дверь. Вот и не ври впредь, что обезьяны умеют это делать. Я просто хотел узнать, правду ты говоришь или нет.
Трудно придумать объяснение глупее. Если он мне не верил, так тем более незачем было отодвигать задвижку. Но что тут скажешь?! Моя болтовня вернулась ко мне, как бумеранг. Если бы Путик соображал, он бы догадался: клетки заперты на задвижки и обезьяны, конечно, не умеют их отодвигать. Значит, не сообразил, иначе не напомнил бы мне мои слова об орангутане.
Путик убежал, но потом я убедился, что он не такой уж и плохой. На следующий день в школе он признался, что всю ночь не спал — такой страх за Кима на него напал. Он таки видел, что вытворяла обезьяна, когда Ким бросился мне на помощь. Я-то упустил этот момент. Путик говорит, Ким держал обезьяну за одну лапу, а она хлестала его другой.
Слушал я это, слушал, и с каждой минутой мне становилось все страшнее.
Потом приехал папа, и все, казалось, вошло в свою колею. Одно только плохо: маленькая обезьянка все же подохла. Ким горько плакал. Он все расспрашивал папу, какие прививки делают обезьянам, как получается, что они заболевают менингитом, почему они так странно двигаются и заразна ли их болезнь.
Папу это не удивляло — Ким всегда был любознателен. И папа стал рассказывать, что вирус должен попасть непосредственно в кровь, только тогда начнется воспаление оболочек мозга. В сыворотке, которой потом лечат, имеются антитела, их должно быть определенное количество… и так далее.
Я был не в силах все это слушать. В какой-то момент я даже подумал, уж не решил ли Ким специально помучить меня этими разговорами, но потом отказался от такой мысли: Ким на подобное не способен. Просто он хотел что-то выяснить для себя, а что — никому не говорил.
И снова у меня из головы не выходила эта его царапина. Теперь я твердо знал: она появилась вовсе не после гаража, иначе кровь на руке давно бы засохла, а эта ранка все еще кровоточила.
Но потом я начал убеждать себя в обратном. Ким никогда не врет; раз сказал, что поцарапал руку о стену, значит, так оно и есть. Этому я хотел верить, и это меня успокаивало.
Есть у меня такая особенность: я люблю представлять себя кем-нибудь, и папа знает об этом. Однажды я вообразил себя неким странником, прирожденным путешественником. И вот — это было в позапрошлом году — мы с Кимом надумали пойти в горы. Родители без долгих колебаний согласились нас отпустить. Мне хотелось, чтобы с нами пошли еще два мальчика — Мирек и Зима. Но родители их не отпустили, сказали, что без взрослых им разрешат только через два-три года. А наш папа — пожалуйста!
— Почему бы вам, действительно, не отправиться в горы? Идите. И я мальчишкой ходил на Высочину.
Мама тоже не возражала. Но, заметила она, нам следует быть осторожными, взять с собой еду — в горах-то магазинов нет.
— Деньги не жалейте, Ким. Если Мариян захочет сладкого, не отговаривай его. Покупайте шоколад. В горах всегда есть хочется.
Только я тогда не очень вникал в советы родителей, потому что весь был во власти одного замечательного фильма. Герой фильма, паренек, был путешественником. В нарядной, спускающейся фалдами накидке, которая ему очень шла, он то поднимался высоко в горы, то спускался в долины, то отдыхал на опушке леса и любовался пробегающими мимо косулями, то просыпался ранним утром от пения птиц. И вся эта красота на экране сопровождалась нежной, приятной музыкой.
Когда этот паренек появлялся среди людей, то оказывалось, что все ему всегда рады. Он умел найти тему для разговора с кем угодно, и незнакомые люди гостеприимно угощали его. Паренек сидел у костра с цыганами, играл им на дудочке, а потом подарил эту дудочку цыганскому мальчику, взамен же получил коня. На этом коне он скакал по лесу. Прекрасный фильм!
Мне тоже захотелось отправиться в путешествие по родному краю. Я решил никаких вещей с собой не брать. Умываться станем в горной речке, зубы вычистим, когда вернемся домой. Пойдем налегке. Я уговорил Кима надеть не ботинки, а кеды. Сначала Ким отказывался, говорил, что в новых кедах мы сотрем ноги, потом согласился. Но на рюкзаке все-таки настоял: без рюкзака в поход не ходят. Я заявил, что четыре дня могу просуществовать без еды. Вот без воды человек действительно не может жить, так у нас на пути будут тысячи горных речек. А спать будем в стоге сена.
Ким рассмеялся:
— Какой стог сена? Ведь сейчас конец июня. Разве что найдем кучку травы. На нее не очень-то уляжешься, будешь всю ночь трястись от холода. Да еще сено залезет под рубашку, так и проворочаешься всю ночь.
Но я стоял на своем. Сказал, что запросто могу внушить себе, будто мне тепло, мне и в самом деле станет тепло. Мы долго спорили с Кимом о том, что с собой брать, и наконец я заявил:
— Можешь брать хоть сундук, а я пойду без всего. Вовсе не собираюсь выглядеть навьюченным ишаком.
После этого Ким перестал со мной спорить и стал набивать свой рюкзачок всякой всячиной. Засунул в него свернутое рулоном одеяло, в карманы рюкзака распихал баночки паштета и сгущенного молока, а сверху к рюкзаку привязал котелок. Вдобавок прихватил старую маленькую палатку — раньше мы ее ставили в саду у дедушки.
Я решил идти в одной рубашке, но тут Ким не сдержался и назвал меня дураком: насмотрелся, мол, на киношного героя и теперь готов отправиться в горы раздетым.
