— Придет ответ из Куйбышева, назначат нового руководителя. Ведь не оставят же вас на произвол судьбы, — уговаривал начальник. — Баржи на реке уже приготовлены, все выяснится, и вы поедете дальше.
— Марцысь, Владек! — командовала госпожа Роек. — Собирайте вещи, пошли на пристань. Это все-таки верней, чем ждать на станции. Пани Ядвига, вы с нами!
За эти дни, после смерти сына, Ядвига так привыкла слушаться команды госпожи Роек, что и теперь беспрекословно двинулась за ней по грязным переулкам.
— Юг! — ворчал кто-то. — Хорош юг… Дождь льет как из ведра.
— Ну что ж, дождь везде бывает. А мне так здесь даже нравится. Смотри-ка, Марцысь, что это такое на полях?
— Хлопок.
— Вот видишь, и хлопок растет. Значит, и вправду юг. О, и река… Какая огромная! А может, это озеро?
— Да нет же! Это и есть Сыр-Дарья.
— Ну вот! Могла ли я думать, сидя в своем Груйце, что увижу какую-то Сыр-Дарью? Прямо не верится, будто в сказке, — радовалась госпожа Роек.
— Вот нашла баба сказку! — неприязненно пробормотал кто-то. Однако вся спешащая к пристани толпа притихла, когда узкие, грязные улички вдруг расступились, открыв необозримый простор. Прямо перед ними катила свои быстрые мутно-желтые волны величавая река. Вдоль обоих берегов, за каймой густых зарослей тростника лежали обработанные поля.
На пристани кипело движение. У берега длинной извивающейся вереницей стояли баржи, пыхтел пароходик, сновали лодки.
— Мама, мама, верблюд! — пронзительно вскрикнул детский голос. От пристани, оступаясь на скользкой глинистой почве, действительно поднимался в гору навьюченный верблюд. Маленькая голова на выгнутой лебединой шее мерно покачивалась, полуприкрытые глаза презрительно взирали на толпу. Рядом шел высокий мужчина в косматой бараньей шапке, в халате, подпоясанном поблекшим шелковым платком.
— Завезли к дикарям! — сплюнул Малевский.
— Кто это?
— А черт их знает. Казах, узбек, — ну, азиат, попросту говоря, — пояснил кто-то из польских пассажиров.
— У них всюду так.
— Гра-жда-не… — язвительно протянул Малевский.
Поляков на пристани все прибывало. Они складывали свои узлы и чемоданы, осматривались. Кто порасторопней — отправлялись на поиски продуктов. Вечером велись долгие разговоры:
— Рису сколько угодно. И охотно обменивают.
— Вот как умно было ничего не выбрасывать! Был у меня старый платок, думала — тряпка и все, а смотрите, сколько за него рису дали и сушеных фруктов.
— А у меня такое красное шелковое платье было. Долго материал валялся, мне и шить-то не хотелось, очень ярко. Подарок, один родственник моей Мане подарил. Кабы не шелковое, я бы прислуге отдала. Но шелк, жалко все-таки. И даже ничего платьице вышло, когда сшили, в мелкие, мелкие складочки. Вся юбка плиссированная, а блузка гладкая. А когда уезжали, разве человек думал, что делает? Что понужнее — бросали, а это платье я как-то впопыхах сунула в чемодан. Потом гляжу — шелк, видно, был слежавшийся, ну по всем складочкам посекся, говорю вам, как бритвой порезано… Так и лежало в чемодане. Вышла я на базар, стою, платье в руках держу. Тут сразу несколько человек подошли, потому что красное, знаете, прямо как мак, сразу в глаза бросается. Железнодорожник один подошел, спрашивает, сколько я хочу. А потом тронул рукой — и увидел, что оно посекшееся. Ну, сказать ничего не сказал, улыбнулся этак и ушел. А вокруг меня уже целая толпа. Я говорю цену, кто-то начал было торговаться, а тут, гляжу, одна из этих казбеков тянет поверх голов руку с деньгами, хочет взять платье. Я деньги взяла, платье ей кинула да скорей в другую сторону, на продуктовый рынок. Вот говорили — деньги не брать, а деньги-то, оказывается, ходят, хоть бы и эти их рубли.
— Ну, а она что?
— Которая купила? Ну, дорогая, уж это не моя забота. Они тут, говорят, любят яркие цвета. И кто бы подумал, что от этого платья еще польза будет… Предчувствие у меня какое-то было, что ли, что столько времени его с собой возила. И масла на него купила, и муки, и фасоли! А я было испугалась, что этот железнодорожник отпугнет покупателей… Какой-то добрый, видно, человек попался!
— Что они понимают в материях, да еще в шелковых! — вмешался Малевский.
Ему никто не ответил. На пристани как раз появился длинноухий ослик, запряженный в повозку, на которой стоял котел.
— Суп. Начальник станции прислал суп.
— Ого, как большевики для нас стараются!
— А как же! Лупят их на фронте, вот они и стараются не портить с нами отношений, думают, что нам этой похлебкой глаза замажут, — ораторствовал Малевский. — Куда вы лезете, мадам? Жрать, так всякий в первую очередь норовит…
— Сперва надо детям дать, пусть поедят горячего.
— Ах, эта опять со своей Зосенькой! Почему детям? У меня пеллагра, я требую…
— А этой еврейке чего здесь надо?
— Малка, иди, Малка, не надо… Пусть они себе едят на здоровье этот суп. Мы обойдемся и без супа.
— Ясно, обойдетесь… Мало вы всю жизнь нашу кровь пили? Теперь-то уж конец! Теперь вам и ваши большевики не помогут!
— Какие большевики? Что мне до большевиков? Я мирный человек, они у меня магазин отобрали. Может, я от них больше пострадал, чем кто другой…
Горячий пар поднимался над котлом, распространяя аппетитный запах. Девушка в военной гимнастерке черпаком разливала суп в подставленные миски, кружки, тарелки. Сидящий на козлах подросток, щуря узкие глаза, равнодушно смотрел в пространство, проявляя некоторое беспокойство лишь тогда, когда толпа слишком напирала на повозку.
— Осторожней, товарищи, осторожней, котел опрокинете! — кричала девушка в гимнастерке, и светлые кудряшки выбивались из-под задорно сдвинутой набекрень пилотки.
— Эх, и здоровенная девка! — заметил юноша в эксцентричных фиолетовых брюках, внушающих подозрение, что они переделаны из вельветового дамского халата.
— Морда как кастрюля, — добавил его сосед.
— «Товарищи», говорит… Товарищей себе нашла! В хлеву ее товарищи, а не здесь.
— А вы бы, господа, поосторожнее, — вступилась госпожа Роек. — Ведь она может понять.
— Ну и что же? Пускай поймет. Неужто с такими еще деликатничать?
— А я не советовал бы, — тихо сказал Шувара.
— Чего это вы не советовали бы?
— Язык распускать.
— Это почему же?
— К супу вы, господин хороший, первый рветесь, а ведете себя, как свинья.
— Что такое?! — оба молодых человека грозно выпрямились.
— Вы меня не пугайте, я не из пугливых. А если кто посмеет оскорбить эту девушку, уж я на него управу найду.
— Ну конечно, конечно, управа найдется, — озлился фиолетовый. — Бегите скорей, доносите в энкаведе.
— Мне и энкаведе не нужно, дам раз в зубы, так ты, щенок, сразу ногами накроешься.
Юноша в фиолетовых брюках рванулся было вперед, но приятель удержал его.
— Оставь, Фелик, не стоит связываться. Что ты, не видишь? Большевистский прихвостень!..
— Осторожно. Котел опрокинете! По очереди, по очереди, всем хватит! — кричала девушка.
На подножку повозки вскочил Шувара.
— Спокойно! Люди вы или скоты? По очереди, по очереди, стать по двое в ряд… Женщины и дети вперед!
— Ого! Какой командир нашелся!
— И правильно, надо помочь девушке, а то прямо стыдно, — вступился кто-то, и его тотчас поддержало множество голосов. Юноша в фиолетовых брюках вместе со своим приятелем и Малевским отошли в сторонку и долго о чем-то сговаривались, причем фиолетовый мастерски сплевывал сквозь зубы на витрину какого-то закрытого магазинчика.
К вечеру снова стал моросить дождь, и толпу, разбившую бивуак на площади, охватило беспокойное движение. То и дело кто-нибудь вставал с узлов и направлялся в сторону местечка. Госпожа Роек, которая сладко вздремнула на своем багаже, очнувшись от дремоты и осмотревшись, вдруг забеспокоилась:
— Марцысь, Владек, что случилось? Куда народ разошелся?
— Искать ночлега. Не ночевать же под дождем.
— Ну, разумеется, а что же мы-то? Смотрите, пани Ядвига уже совсем промокла. Марцысь, достань-ка ту шаль из узла, да не из этого, не из этого! Боже мой, беда с этими детьми… А мы что ж, так и будем здесь на площади ночевать?
