— Глущак! — тихо позвал Малевский.

Рядовой Глущак полз первым. Они удивились. Почему он вызывает по фамилии, почему ползут не все сразу? Но тотчас снова раздался приглушенный голос:

— Разовский!

Разовский пополз вперед. Марцысь осторожно приготовился ползти за ним, оперся на локти, подтянул одеревеневшее колено. Вдруг в потемках заметались какие-то тени, послышался шум борьбы.

— Не ходите! Тут немцы, тут нем… — прорезал тишину страшный крик Разовского и перешел в хрип, задушенный грубой рукой. Ползущий впереди Марцыся Левинский вскочил и огромным прыжком кинулся назад. Грянул выстрел. Пуля свистнула возле самого уха Марцыся. Второй выстрел. Не укрываясь, в паническом ужасе они мчались изо всех сил, спотыкаясь о комья глины, падали, поднимались, с трудом переводя дыхание, бежали дальше. Вслед раздалось еще несколько выстрелов. Потом все затихло, но они продолжали безумно мчаться к своим — скорей, скорей к своим! Неужели они так далеко уползли? Не заблудились ли?

— Стой, кто идет?

Наконец-то! Они стояли молча, ловя воздух широко раскрытыми ртами. Встревоженный выстрелами патруль встретил их настороженно, с винтовками наизготовку.

— Чуть-чуть нас не накрыли, как птенцов в гнезде, никто бы и не знал, что случилось… Глущак и Разовский… Подумать только! Разовского, наверно, на месте убили…

— Живыми хотели нас взять…

Чем более отдалялась та минута, тем страшнее становилось Марцысю.

Немцы… Он помнил свой путь из Груйца на восток. Только бы дальше, во что бы то ни стало дальше, только бы не Попасть им в лапы, не увидеть, как они безнаказанно идут по польской земле. Ему казалось тогда, что он не выдержит, умрет от ненависти при одном их виде. А кем он тогда был? Сопливым мальчишкой, на которого они, может, и внимания не обратили бы. А теперь? Живым, без борьбы, попасть к ним в руки… Что могло быть? Ведь они на все способны. У него были документы, — а если б он их успел уничтожить, ведь там был Малевский, он назвал бы его имя, если б даже Марцысь молчал или был убит. Завтра сюда, в окопы, в землянки, на еще горячее поле боя Первой дивизии, могли быть сброшены листовки, якобы подписанные им, Марцелем Роеком, и призывающие его товарищей переходить на сторону фашистов… И никто не знал бы, что́ случилось, и могли бы подумать, что он и вправду изменил…

Теперь ясно, почему Малевский не пошел в армию Андерса, хотя там ему и место было. Не пошел в Иран, хотя так ненавидел большевиков. И вдруг ни с того ни с сего явился в лагерь и стал примерным служакой, так что за ним признали даже звание сержанта, которого у него, может, никогда и не было. И зачем он путался по всему Казахстану, зачем шнырял повсюду — ведь даже к ним в совхоз заезжал! Видно, и там он вел предательскую работу. Некоторые уже тогда подозревали его, только думали, что он шпионит для англичан, а теперь — немцы… Хотя, быть может, он продался сразу и англичанам и немцам? Подлец! Повел и отдал в руки палачей двух хороших людей… Разовский еще в тридцать девятом был ранен под Кутном…

«Как же мы могли не догадаться, как я сразу не увидел, в чем тут дело? Ведь я же прекрасно знал, что это мерзавец!»

Марцысь извивался от ненависти и невыносимого, жгучего чувства своей вины. Он думал и раздумывал, как бы ему стать героем, одно это у него и было в голове, а между тем на его глазах двух польских солдат предали врагу.

Они-то ничего не знали о Малевском. Но как он позволил обмануть себя?

Видно, Глущаку и пикнуть не дали. Если бы не Разовский… — страшно подумать, что было бы, если бы не Разовский!

Не только Марцысю, всем остальным тоже не спалось в эту ночь. В окопах, в землянках подсчитывали потери, рассказывали друг другу о событиях этого дня. И странно — каждый все видел иначе, по-своему. Бой ни в одной подробности не был похож на то, что представлялось заранее в воображении, о чем когда-то в детстве читали в любимых тогда романах Пшиборовского, Гонсеровского. Это было не согласованное движение масс, а словно мозаика из тысячи эпизодов. Не только каждый батальон, не только каждый взвод, но почти каждый человек пережил этот бой как свою отдельную, особую историю.

«Например, я, — думал Марцысь. — Атака… Ну да, здесь-то мы шли все вместе, но и то… Одному вода доходила до пояса, другому почти до шеи, один бежал так, другой иначе… Ну, а уж потом, потом всякий видел другое».

— Брешешь, — упирался Левинский, слушая рассказ усатого Рузги. — Брешешь, вот и все!

Но Марцысь знал, что тот, может, вовсе не врет: каждый солдат дивизии пережил эту битву по-своему. Хотя это была не тысяча битв, а одна битва, которая так и будет называться: «Битва под Ленино», но среди бойцов возникнет тысяча версий о том, какова была эта битва, и каждая версия будет правдивой, и ни одна не будет полной и для всех достоверной.

В одном только все были согласны в этот вечер — в том, что одержали большую победу. Победу, которая может определить судьбу войны. Ничего, что пришлось отступить из взятой деревни, — это потому, что соседи справа опоздали и надо было оттянуть выдвинутые части, чтобы они не были отрезаны. Но никто не сомневался, что это была крупная и очень важная победоносная битва.

— Первый раз с тридцать девятого года… — сказал кто-то.

Да, первый раз после четырех лет немецкие фашисты поднимали руки вверх перед поляками и просили пощады.

На второй день было по-другому. Они уже привыкли к тому, что случилось. Все уже не было таким новым и неожиданным, и все переживалось иначе, виделось как-то отчетливее — не было радостного ослепления первого дня.

Теперь знали, чего эта победа стоила. Нет, не то чтобы испугались потерь. Но день был омрачен воспоминанием о погибших. Вчера видели, как они падали, но тогда все были захвачены боевым порывом. А сегодня не один солдат отчетливо знал, что никогда не увидит брата, что отец едва дышал, когда его уносили в санбат, что сыну оторвало ноги. Ведь многие были здесь целыми семьями — сыновья, отцы, братья на одном поле боя.

Все знали, что так должно быть, иначе и быть не может. Но грусть легла тенью на лица.

Не дождались… Суждено им было погибнуть в первый день их пути к Варшаве. Не увидят они ее влюбленными глазами. Не перейдут вместе со всеми Буг, останутся навеки здесь, так далеко от родины…

Хотя об этом и не думалось. Нет. Думалось другое — о Варшаве, о своей земле, о том пути, на который они вступили, о том, что они все-таки показали фрицам, что такое поляки. Что дивизия не ударила лицом в грязь, что показала, как умеет драться.

Вечером пришла неожиданная весть:

— Нас отводят в тыл.

— Как в тыл? — удивился Марцысь.

— Да так. Обыкновенно, в тыл.

— Что ж, мы оставим это немцам?

— Каким там еще немцам! На наше место придут советские части.

Солдаты ворчали:

— Что же это такое? Мы свое сделали, приказ выполнили, а теперь ни с того ни с сего — в тыл.

Марцысь помчался изливать душу культурно-просветительному офицеру.

— Это правда, что мы отсюда уходим?

— Правда. Через полчаса выступаем.

— Значит, мы уже не будем драться?

Высокий темноволосый заместитель командира роты по культурно-просветительной части рассмеялся.

— Подожди, хватит еще войны и на нашу долю. Но пока…

Марцысь по-детски надул губы.

— Это несправедливо!

Как, неужели это уже конец? Пусть даже «пока»… И опять сидеть ждать? С чем же он вернется после этого боя? «Ни с чем, ни с чем», — с тоской думал Марцысь. Он был так уверен, что совершит что-то. Если не удалось сегодня, то завтра или послезавтра… А тут…

Офицер сощурил глаза. У него было совсем молодое лицо, и Марцысь только сейчас заметил, что заместитель командира роты вовсе не был таким загорелым, как казалось. Это были просто веснушки. Странно: темные волосы — и столько веснушек… Они покрывали лицо словно налетом загара.

— Скажи-ка мне, — сказал он, — на сколько таких дней, как последние два, хватит, по-твоему, людей в нашей дивизии?