«Удивительно, как не выносливы эти поляки!» — вспоминалось Хожиняку. Как же так? Он был выносливым в первую войну, еще каким выносливым! Был выносливым в двадцатом году. И потом в Полесье. И когда шел в Литву, зимовал в болотах и укрывался в плавнях рек. «Железный мужик», — говорили про него. А тут вдруг оказался не выносливым. «Но откуда я тут взялся?» — опять мучительно вспоминал Хожиняк, сопротивляясь надвигающейся вьюге ярких пятен, неистовой головной боли и оглушающему стуку сердца. Вокруг было темно, — но то была не полесская, пахнувшая зеленью и цветами ночь. Эту темноту Хожиняк чувствовал не как что-то, что окружает его снаружи, — она была внутри, была в нем.
Сквозь отверстие в полотне он снова увидел звезду, неестественно огромную, иссиня-белую, чуждую и злую.
Он помнил одну звездную ночь двадцатого года. Да, это было в двадцатом году, летом…
В двадцатом году он лил свою и чужую кровь — думал тогда, что ради защиты своей родины. Но теперь и с этим что-то оказалось не так, и это повернулось какой-то другой стороной. Кроме того высокого солдата, которого расстреляли, был еще другой — Словиковский, что ли? Куда он девался? Может, и его расстреляли? Нет, об этом ничего не было слышно… Видно, так, потихоньку убрали. Так вот этот Словиковский сказал ему: «Дурак ты, Пилсудский сам напал на большевиков, чтобы снова отдать украинскую землю нашим помещикам…»
Но он тогда Словиковскому не поверил. Как можно! Ведь все тогда, в двадцатом году, шли — дети, молодежь — спасать родину от большевиков, которые напали на Польшу, едва только восстановившую свою независимость… А Словиковский утверждал, что как раз большевики первыми признали независимость Польши. «Должно быть, врет», — решил тогда Хожиняк. Но ведь потом и капитан Нехцицкий сказал: «Вот если бы Пилсудскому удалось в двадцатом году, все бы теперь по-иному пошло…» — «Если бы что удалось?» — глуповато спросил Валас. «Поход на Киев, осёл!» — сказал капитан Нехцицкий. Стало быть, и он знал, что большевики не напали на Польшу, что это Пилсудский… Ох, как тошнит, как болит голова… Оказывается, ложью был весь двадцатый год. А в таком случае, кто же такой он сам, сержант Хожиняк, который считал своей честью и гордостью, что защищал тогда родину? И землю он получил именно за это… Как же это? Зачем его обманули, почему все было не так, как говорили, как печатали в газетах, как провозглашали в выступлениях? И этот полк мальчиков, почти детей, погибший под Варшавой… Они кричали «мама», когда умирали за родину. А теперь оказывается, что не за родину они умирали и не за своих матерей, а за то, чтобы польские помещики могли вернуться на Украину и отобрать землю, которая уже попала в руки крестьян… Что же это такое? Кто же он сам, Хожиняк? Крестьянин, и никто другой… А вот годы спустя оказалось, что он сражался не за Польшу, а за помещиков… «И за английские, французские, американские концессии на Украине и на Кавказе», — язвительно прибавлял Словиковский. Какое ему, Хожиняку, дело до чьих-то там концессий? Нет, зря пропала жизнь, сыпучим песком рассыпалась в руках. Ох, если бы этот Словиковский лгал… Но он не лгал, нет, сам капитан Нехцицкий подтвердил, что это был «великий план Пилсудского», «великий крестовый поход на Восток»…
Двадцатый год… Сколько ему было тогда, в двадцатом? Совсем был сопляк, и не диво, что дал обмануть себя… Но ведь шли и другие — и постарше и развитее. И ведь не только тогда, но и позже считалось, что они собственной грудью защищали отечество от врага… Как же удалось обмануть весь народ, всех? Но нет, не всех. Вот господин капитан Нехцицкий знает, в чем тут дело; знал, наверное, уже и тогда… А вот он, Хожиняк, ничего не знал… Где теперь этот Словиковский? Надо бы его расспросить хорошенько, подробно, чтобы уж раз навсегда понять, что и как. Но Словиковского нет. Пропал без вести…
Да, тогда на фронте немало людей пропадало без вести. Но тут ведь нет никакого фронта, тут лагерь в пустыне, окруженный заграждениями из колючей проволоки, как же здесь можно пропасть? Куда отсюда можно уйти? Об этом шли разговоры среди солдат. Украдкой, по секрету. Конечно, шкура всякому дорога, а тому, кто пропал, уже все равно не поможешь. Лежит теперь где-нибудь под этим мелким, хрустящим гравием пустыни и никому уже больше не расскажет, как обстояло дело в двадцатом году. А непременно надо бы еще раз выспросить…
Ох, как трещит, лопается голова, как кипит в ней мозг, ничего не поймешь.
…Горит солома… Это снова пылают пшеничные снопы. Подожгли!.. Кто? Виновники опять не будут найдены, это уже известно… «Виновники…» Это слово отделилось от мысли о горящих снопах, гвоздем вонзилось в голову. Виновники… Кто виновники? Виновники чего? Огня, который охватывает его голову? Этого лагеря в пустыне, этого двадцатого года, когда неизвестно за каким чертом напали на большевиков, вместо того чтобы восстанавливать свою страну?.. А Силезию отдали тогда немцам — Словиковский рассказывал.
Пустыня… Как же это вышло? Он помнит, — столько раз тогда читал, что наизусть помнит, — как тогда сказал генерал Сикорский. Слова возникают, словно выжженные раскаленным железом в мозгу, он читает их, будто на огромной доске. Но это не доска, это пустыня. И на желтом песке пустыни явственно видны слова генерала Сикорского: «Борьба с оружием в руках на Восточном фронте будет новым вкладом Польши в эту войну, вкладом, имеющим огромное политическое значение в будущем…» Да, вот так и было сказано. А где теперь этот фронт? Далеко, далеко, птицей до него не долетишь… Вот чего хотел генерал Сикорский. Но если генерал Сикорский изменник, потому что хотел союза с большевиками, то были ведь и другие слова. Хожиняк своими ушами слышал их из Москвы, и говорил их по радио не кто иной, как генерал Андерс: «Мой долг собрать вас всех, способных к ношению оружия, организовать и создать возможно большие вооруженные силы. Они будут частью польской армии, совершенно суверенной и борющейся плечом к плечу с Красной Армией против общего врага — Германии!» Да, так говорил генерал Андерс… Как же так?
Валас смеется! Ох, до чего же туп этот Хожиняк! В том-то все и дело, что Сикорский все это принимал всерьез, а генерал Андерс просто надул большевиков. Армию организовал? Организовал! Монету от большевиков получил? Получил! Ну и до свиданья! Хватит. Нет, генерал Андерс хитро обделал это дельце…
Кого же надул генерал Андерс? «Азиатов», — говорит Валас… Но он, Хожиняк, поляк, а его тоже надули, ох, как надули! Ведь он-то хотел драться, драться за родину… А теперь оказалось, что все это было комедией, липой, и вот приходится умирать в этой голой пустыне, неведомо за что и почему… Нет, не только «азиатов», тысячи собственных солдат надул генерал Андерс… Так уж оно, видно, должно быть, так уж оно, видно, и есть всегда, что говорится одно — делается другое… Только почему должен за это умирать Хожиняк? И другие? Мало ли их уже засыпали этим сухим, хрустящим хабанийским гравием. И сколько еще засыплют?
«Гениальные планы» Пилсудского, Рыдза, Андерса… Почему там много этих гениальных планов и почему они всегда кончались катастрофой? «Гениальный замысел марша на Киев»… Что из него вышло, кроме крови, горя, несчастья, не говоря уж о том, что поляки чуть не потеряли собственную столицу? А позже «гениальная внешняя политика» — ведь именно так о ней писали в газетах, говорили в речах, и Хожиняк верил в эту гениальную политику, завещанную Пилсудским… И что вышло из этой «гениальной» политики, из этого «гениального» плана — опираться на Германию против большевиков? Развалины и пепелища, Польша, обращенная в груду золы, руины городов, сожженные деревни, миллионы убитых, сотни тысяч поляков, рассеянных по всему миру…
И в сорок втором году тоже ведь был у Андерса свой «гениальный план» — о нем шептали друг другу на ухо под страшным секретом, но знали о нем многие. План — не идти в Иран, а вместо этого ударить самим на Кавказ, захватить Баку — нефть, к которой рвались немцы, и встретить англичан с таким козырем в руках… Только что же — немцы, если им действительно удастся побить большевиков, так и остановятся при виде польских дивизий, держащих это самое Баку, пусть даже вместе с англичанами? Об этом как-то не говорилось. Только бы захватить — и тогда встреча с английскими союзниками будет выглядеть иначе. Тогда можно будет поставить условия, требования — много получить взамен за эту нефть.
