— Глядите-ка, что это за поезд?

Прямо напротив, на соседнем пути, стояли вагоны.

— Раненые, — тихо сказал Марцысь, опираясь о косяк открытых дверей. В теплушке примолкли.

Вагоны были пассажирские. Сквозь окна виднелись подвесные койки.

— Тяжелораненые, — шепнул кто-то.

— Вот тебе и на, — буркнул верзила в рваной кепке. Он хотел сказать еще что-то, но воздержался.

Выскочившая из вагона санитарка побежала к станции. И вдруг в наступившей тишине, когда перестали грохотать колеса и затихли разговоры, где-то вблизи послышались неожиданные звуки:

— Что это?

— Патефон.

— Какой тут патефон? Откуда ему взяться?

— Боже, какая старая пластинка. Сколько же лет назад это было модно?

— Начальство развлекается.

— Какое начальство?

— Да наше, какое еще? Господин поручик Светликовский, комендант эшелона.

— Танцуют, что ли?

— Еще как! Доски ломятся!

— Весело едет господин начальник!

— А что ему? Набрал барышень, жратва есть, выпивка есть, патефон тоже, какого еще рожна ему надо?

— Как им не стыдно! Тут раненые, а они… — сурово сказала госпожа Роек.

— Что это, наши раненые, что ли? — вмешался верзила в рваной фуражке. — Уж кто-кто, а мы-то большевиков жалеть не станем.

— Скотина, — спокойно сказал пожилой человек в поношенном ватнике.

— Вы это кому? Кто скотина? — выпрямился верзила.

— Может, и вы, — все так же спокойно ответил тот. Молодой человек рванулся было к нему, но, взглянув в его глаза, отступил, что-то бормоча про себя.

Человек в ватнике немного подождал, потом спокойно вышел из вагона.

Женщина с изможденным серым лицом, прикорнувшая в углу, закутавшись в теплую шаль, шумно вздохнула:

— Какая разношерстная публика в этом эшелоне… — Это было сказано с явным намереньем завязать знакомство с молодым человеком в рваной фуражке.

Молодой человек в рваной фуражке немедленно откликнулся на это сочувствие:

— Да что ж, брали всякого, кто хотел… Вот и набился всякий сброд… Простите, с кем имею честь?

— Жулавская. Полковница.

— Малевский. Очень приятно.

— Большевиков жалеют. А взять меня, например?.. О своих небось никто не позаботится. Набили в теплушку, как сельдей в бочку, а в вагоне коменданта так свободно, что даже танцуют…

— Что ж, в конце концов потанцевать не грех… Было бы с кем.

Полковница пожала плечами.

— Не знаю, время ли и место сейчас для танцев. Впрочем, как кто хочет. Ну, вот они и утихли.

В вагон вернулся человек в ватнике.

— Что, успокоили их? — спросила госпожа Роек.

— Успокоил. Начальник эшелона пьян в дым.

— Ну и порядки…

— У одних и водки вдосталь, а для других хлеба не хватает, вот какие порядки!

— Какая там водка! Коньяк лакают.

— А что ж! И другие лакали бы, кабы у них был. У самих нет, вот и осуждают… — меланхолически заметил Малевский, обращаясь к Жулавской. Но та не поняла и обиделась.

— На кого это вы намекаете?

— Само собой разумеется, не на вас, сударыня.

Она опять завернулась в шаль.

— Когда же мы, наконец, двинемся? Стоим и стоим… Какой дождь!

— Не скоро еще. Бестолочь, видно, на станции.

— Почему вы считаете, что бестолочь? — неприязненно спросил кто-то.

— А где вы тут видели, чтобы обошлось без бестолочи? Всюду у них бестолочь. Суток трое могут здесь продержать, — мрачно предсказывал Малевский.

«Трое суток, трое суток… — думала Ядвига. — Не может быть. Зачем стоять здесь трое суток? Где же этот юг, который, может быть, спасет сыночка? Когда будет конец этому страшному пути, этому вагону, этим назойливым разговорам над самым ухом?» Невидящими глазами она смотрела из своего угла на квадрат неба в дверях, на струи дождя, льющиеся с крыш, на вагон напротив, где за окнами белели подвесные койки и неподвижные забинтованные фигуры.

К ней наклонилась, обхватив ее за плечи, проводница.

— Встань, встань, бедняжка…

Ядвига не поняла.

— Что? Что случилось?

— Надо похоронить ребенка. Время есть. Мы тут долго простоим, поезда с ранеными пропускаем, и паровоз будут менять.

— Какого ребенка? — ужаснулась она.

— Что ты, не видишь? Ведь умер твой сынок.

Ледяной холод с головы до ног охватил Ядвигу. Мелкая дрожь пробежала по телу. Она шумно ловила губами воздух, словно задыхаясь. Обезумевшими глазами взглянула на личико сына. Ведь он лежит все так же. Только веки широко раскрылись и круглые мутные глаза неподвижно смотрят вверх. Ядвига осторожно коснулась пальцами его щеки. Щека была холодна.

— Тихо, тихо… Вот несчастье… Крепись, крепись, моя бедняжка.

Ядвига встала, держа ребенка на руках.

— Что случилось? — забеспокоилась госпожа Роек, выкарабкиваясь из-за груды своих узлов. Ядвига не ответила.

— Ребенок умер, — шепотом объяснила проводница.

Госпожа Роек с силой отбросила последний узел.

— Умер? Боже мой… Марцысь, Владек!

— Что вы кричите, мама? Здесь мы.

— Что ж вы, не видите, что случилось? Надо помочь этой даме… Боже мой, что же делать, что делать? Умер… Боже ты мой!

— Надо к начальнику вокзала, — сказала проводница.

— Ну, значит, к начальнику… Голубушка, вы уж нас проводите, мы ведь ничего не знаем… Господи, что за люди! Хоть бы помог кто-нибудь.

— И чего вы кричите, мама? Мы с Владеком поможем, — хмуро пробормотал Марцысь.

— Мы с Владеком… Вот именно! Хороша от вас помощь…

— Сейчас сделаем все, что нужно, — тихо сказал человек в ватнике, выскакивая вместе с мальчиками из вагона и поддерживая Ядвигу под локоть.

— Ну, это я понимаю, — успокоилась госпожа Роек, — мужчина это другое дело. А то…

— Вы бы потише, мама, — шепотом сдерживал ее Марцысь, указывая глазами на Ядвигу. Мать хлопнула себя рукой по губам:

— И правда, что это я!

Они медленно брели по мокрому песку к зданию вокзала. Проводница вошла первой. Ядвигу, с ребенком на руках, усадили на стул у столика, на котором постукивал аппарат Морзе. Она послушно выполняла все, что ей говорили, но делала все бессознательно, не понимая, что в зачем делает.

— Вы, сударыня, останьтесь с ней, а мы вот с товарищем проводницей пройдем к начальнику станции, — сказал человек в ватнике госпоже Роек.

— С товарищем? — удивилась та, но тотчас решила, что все в порядке. — Ага, так, пожалуй, и в самом деле лучше, она здесь все знает… И вообще…

Оглянувшись на Ядвигу, она шепотом сообщила Марцысю свои соображения:

— Степенный человек, серьезный, он уж им растолкует все, что надо. Не знаешь, кто такой?

— Знаю.

— Ну? Почему же не говоришь?

— А что мне говорить? Слесарь из Варшавы. Фамилия Шувара.

— Ну скажите! Слесарь… Такой интеллигентный человек…

— И откуда вы, мама, знаете, что интеллигентный?

— Уж я знаю. Что у меня, глаз нет? Мне достаточно поглядеть на человека. Сразу видно, что не хулиган вроде остальных.

В комнату вошла молодая девушка, неся на тарелке стаканы с чаем.

— Может, чаю выпьете? — робко обратилась она к Ядвиге. — Начальник сейчас все устроит.

Ядвига глянула на нее невидящими глазами. Госпожа Роек взяла стакан.

— Тут и разговаривать нечего. Чаю вы выпьете, вы совсем застыли. Смотрите, вся дрожит, бедняжка. Пейте сейчас же, пока горячий.

Ядвига покорилась, не чувствуя, как горячая жидкость обжигает ей губы и гортань. Госпожа Роек поила ее, как маленькую, приговаривая:

— Вот так, ну еще глоток… Превосходный чай… Пейте-ка. Еще, еще…

Ядвига безвольно подчинялась всему, позволила взять у себя из рук ребенка.

— Начальник станции послал за гробиком, в гробике похороним, как полагается.

В углу камеры хранения Шувара помогал столяру укоротить гроб. Сдвинув брови, он сосредоточенно стучал молотком по плоским головкам гнувшихся гвоздей.

— Эх, дела, — вздохнул столяр. — У меня мальчонка, чуть побольше этого, тоже в прошлом году помер. Спасали, спасали, ничего не помогло. А у вас есть дети? — спросил он Шувару.