Маленькие беспомощные ручонки, крохотные ножки… Резкая боль пронизывает сердце. Неподалеку, в соседнем городке, где тоже есть польский детский дом, быть может и сейчас какие-нибудь детишки сидят в сарайчике и гложут жалкие объедки со стола директорши.

— Милая моя, золотая, позвоните, попросите, чтобы дали хоть грузовик. Непременно надо поехать сегодня же!

— А с Кузнецовой ты говорила?

— Она поедет, я знаю, что поедет! Вот только бы машину!

Грузовик нашелся. Ядвига, не слушая возражений Кузнецовой, усадила ее в кабинку шофера, а сама села в кузов. И вот уже исчезли городские домишки, промелькнула тополевая аллея. Вокруг без конца без края раскинулась широкая степь. Точь-в-точь как там, в совхозе. Но совхозная жизнь для нее, Ядвиги, кончилась. Какой тихой и спокойной она кажется теперь по сравнению с водоворотом, в котором Ядвига сейчас закружилась. Что они поделывают сейчас там, в совхозе? Близок вечер, люди возвращаются с полей, скоро будут доить коров… Как там Матренин ребенок? Непременно надо написать Матрене хоть открыточку. Может, она за это время получила известие от мужа. Не приходится рассчитывать на то, что Ядвиге удастся туда съездить. Интересно, кто теперь живет в комнате, где обитали они с госпожой Роек и Олесем? Вся жизнь Ядвиги стремительным потоком рванулась вперед. И это она, Ядвига? «Деятельница», — писал о ней Шувара в письме. Нечего сказать, хороша деятельница! Хотя… Разве раньше она выдержала бы разговоры, какие сейчас ей приходится вести ежедневно? Разве нашла бы нужные слова? Ей вспомнилось пьяное, опухшее лицо этого наглеца, который сегодня, час назад, бросал ей в лицо гнусные оскорбления. Раньше она бы, наверно, сквозь землю провалилась, а теперь спокойно смотрела в эту пьяную морду полицейского, обкрадывавшего детей, — и он испугался, притих под ее взглядом. Неужели человек может так меняться? Или же он неожиданно открывает в себе то, что в нем было и раньше, но таилось где-то на дне? Нет, это не так. Того, что есть в ней сейчас, наверняка не было в Ядвиге, которая когда-то переносила воркотню матери, не знала, куда себя девать, что с собой делать, в Ядвиге, которая была, как лист на ветру. Казалось бы, именно теперь она похожа на лист на ветру — никогда не знает, что принесет следующий день, не знает, где очутится завтра. Но зато она знает одно: что идет по верному, ясно определенному пути, и идет по собственной воле и решению. Сама помогает прокладывать этот путь. Сейчас те пятеро запуганных детишек уже знают, что им нечего опасаться. Она не уберегла своего маленького сына. Но она убережет, сохранит, приведет в родные дома в далекой Польше сотни и сотни польских детей, рассеянных по советской земле, тысячи детей, о которых до сих пор столько кричали, но по-настоящему заботились только эти большевики. Собственные соотечественники лишь обкрадывали их и обрекали на гибель. Но она, Ядвига, будет среди тех, кто с помощью русских спасет их и вернет родным домам, родной стране.

И это страстное, непреодолимое стремление — немедленно уничтожить обнаруженное зло — тоже было новым для Ядвиги.

Ей вспомнилась маленькая Авдотья, внучка Петручихи, вспомнилась и вся ольшинская трудная жизнь, горькая доля ольшинских крестьян. Да, конечно, Ядвига и тогда жалела всех. Она плакала, когда Петручиха мучилась без врача с больной ногой, когда она умерла без медицинской помощи. Плакала, когда пришло сообщение, что умер в тюрьме Сашко, брат Ольги. Плакала, когда летом, перед новым урожаем, умирали с голоду дети. Плакала — и только. Ей казалось, что так всегда будет, что иначе и не может быть. То, что крестьянские дети ходят в лохмотьях, что знахарство заменяет медицинскую помощь, что каждую весну в избы заглядывает голод и что всю жизнь люди в сущности никогда не бывают сыты, — все это казалось ей непреодолимым, как сила природы. Можно лишь немного и в отдельных случаях облегчить зло.

— Куда девался хлеб? — строго спрашивала мать. — Опять снесла в деревню? Что ж, ты думаешь всю деревню накормить, что ли?

В ней закипал гнев. Разумеется, ей не накормить всю деревню. Но хоть одного или двух детей.

Однако, когда она давала кусок хлеба одному голодному ребенку, на нее жадно смотрели десятки. И она возвращалась домой опечаленная, еще больше уверенная, что ничего не поделаешь и что, хотя мать не права, в ее словах есть какая-то доля истины. Только эту истину Ядвига не могла принять, не могла с ней примириться.

— Так было, так будет, так уж устроен мир, — говорила госпожа Плонская. И Ядвига могла возразить только одно:

— Это несправедливое устройство.

Но как его изменить, она не знала.

Между тем, оказывается, средства есть. Ведь уже за первые месяцы после прихода Красной Армии в Ольшины, еще до высылки Ядвиги, вся жизнь деревни, весь этот веками установленный и якобы нерушимый порядок вещей совершенно изменился.

И так же, как в Ольшинах, он мог измениться повсюду. Сейчас трудно даже понять, как она раньше могла не знать этого, почему ей все казалось таким безнадежным и мрачным. Теперь словно отыскались и распахнулись двери в высокой, глухой стене, открылись широкие пути, ведущие в светлую даль, в цветущие сады, в настоящую жизнь, радостно улыбающуюся всем.

«Вот так будет и в Польше, — думалось Ядвиге под свист теплого степного ветра. — Не будет голодных детей, не будет Карвовских, обманывающих крестьян, не будет безграмотных женщин, не будет безработных — и не будет людей, которые попадают в тюрьму за то, что стремятся к всеобщему благу. Такой должна быть Польша, куда мы заберем отсюда всех этих детей, выкинутых из родных гнезд, обиженных, оставленных без присмотра, брошенных на произвол преступников и проституток. И нужно, чтобы, прежде чем наступит время возвращения на родину, дети уже знали, что и сами они не должны никого обижать, что в стране, куда они поедут, будет работа для всех и возможность учиться для всех и что они будут расти среди такой же всеобщей любви и заботы, среди какой растут дети в Советской стране».

Как странно — ведь еще совсем недавно ей и в голову не приходило, что на ее долю выпадет изменять жизнь, строить заново жизнь — такую, какой она должна быть… Страшно хотелось заняться не только детскими домами этого района. Хотелось знать, как обстоит дело и в других местах, всюду ли уже сделано все, что следует. Попасть в польский детский дом под Москвой, куда она должна поехать, когда закончит дела здесь. Но дело не в одном этом доме, пусть даже образцовом. Она попросит, чтобы ей поручили заботу о всех детских домах, о всех сиротах. А когда уже можно будет ехать домой на родину, в Польшу, она поедет вместе с ними.

Теперь уже иначе выговаривалось в мыслях Ядвиги это слово: Польша. Иначе выговаривалось слово: родина. И сама Ядвига не была больше как лист на ветру. Она знала свое место сейчас и видела свое место в будущем. Дети! Это будут счастливые дети, растущие в счастливой стране, где никто не будет умирать с голоду, где будет врач для каждого ребенка, и белые кроватки в больницах, и светлые классы в школах, и сады, и парки…

Шумел, свистел теплый ветер. Машина тряслась и подскакивала на ухабах. Но Ядвига была рада, что села не в кабину, а в кузов. Кругом раскинулась широкая степь, и из кабинки шофера она не охватила бы взглядом всего этого раздолья.

Солнце медленно катилось вниз. Они успеют доехать еще засветло, теперь уже недалеко. Она не боялась больше. Что ж, еще какая-нибудь директорша или какой-нибудь директор, еще какие-нибудь незаконные жильцы… Но кто может ей помешать делать то, что она делает, — спасать детей от нищеты, горя, заброшенности, спасать детей для новой родины? Она чувствовала себя ответственной за эту новую родину, — и была огромная радость в мысли, что она, Ядвига, вместе с другими строит здесь, на гостеприимной братской земле, фундамент новой жизни.

Пусть это только дети, птенчики, выброшенные военным ураганом из гнезд. Но из них вырастет новое поколение новой родины. Они в недалеком будущем встанут на место Ядвиги и других. И надо передать им, влить в их сердца все уважение к приютившей их стране, всю любовь к ее людям, все то новое, к чему она, Ядвига, здесь пришла, что так поздно она поняла, — все великое и прекрасное, заключающееся в слове «Родина».