«Нет, лучше уж октябрь…» Нет, лучше уж октябрь — отчаявшийся, грязный: он горевал хотя б над жизнью безобразной, пустую глину ел и воду пил из лужи. А снег уж слишком бел, жесток и равнодушен, как будто из забвения он к людям прилетел. «Царского Села…» Царского Села рисованная арка. Посиневший влажней снег у подножья парка. От вчерашней стужи — ни следа, и деревья дочерна прогоркли, и стоит прозрачная вода по следам оттаявшей прогулки. «Летней ночью все невнятно…» Летней ночью все невнятно: листьев паюсные пятна, мышь летучая окошек растопырила крыла, двор пустынный белой тенью перекошен. Все существованье облегла полутень небытия пустого — полусвета полумгла, что понятна только с полуслова. «Ночью город сам не свой…» Ночью город сам не свой. И по тусклой мостовой человек идет единственный куда-то. За высокими домами тлеет лето. Тени тянут. Реки тонут. Ночь темнит. Но с востока веет тополью рассвета, и редеет электричества гранит. «В ночи колыхалась гроза…» В ночи колыхалась гроза. Она подбиралась неслышно, и было: при первой же вспышке вскочили деревья, спросонок зажмурив глаза. Качнулась стоячая тьма. Замигала. Каменьями с неба посыпались в город дома. Вскочили деревья. Качнулась испуганно тьма. И град фонарей застучал в темноте вполнакала. В ночи колыхалась гроза. Безмолвие было истошным. И в воздухе, связанном в узел удушья, кривились мучений забрезжившие голоса. Воспоминания о сущем «Научусь тебе, мгновенье…» Научусь тебе, мгновенье: ты — последний медный грош — позади одно забвенье, и в забвенье ты уйдешь. Неразменный миг отрады, и мучений вечный миг, и еще чему-то надо научиться мне у них. «Ты прости моим словам…» Ты прости моим словам. Я твое дыханье слышу. Дождь трепещет, данный свыше потемневшим деревам. Сада смутную красу дождь тишайший не пугает: я ведь теми же губами это все произнесу. «И вдруг она покинула меня…»
И вдруг она покинула меня, на миг один с листвой смешавшись павшей. Был ветер, волосы ее едва трепавший, и был октябрь на исходе дня. Она мелькнула в обнаженной чаще, где водоросли дерев прозрачны и стройны, и ослепленный близостью щемящей, я не узнал ее со стороны. «Не заходите в березняк…» Не заходите в березняк, когда затих его сквозняк, и листьев серая труха лежит на дне березняка, когда чуть теплится денек в берестяном его дыму: он тоже слишком одинок и не до вас теперь ему. «Столько нежности сжалось во мне…» Столько нежности сжалось во мне, столько горькой тоски по тебе я вобрал в свою душу, что порой удивительно даже, как ты можешь еще оставаться вовне, как ты можешь еще оставаться снаружи — на чужбине ноябрьской стужи, на бульваре пустом с ледяною скамьей наравне. «А если вправду только грусть…» А если вправду только грусть нас с мирозданием роднит, пусть утолит молчанье уст холодной осени родник: октябрь догорит дотла, природы кончится полет, и наши бренные тела — тепла последнего оплот. «Твое дыхание все призрачней и тише…» Твое дыхание все призрачней и тише — сейчас и я усну тебе вослед. Ты рядом теплишься, чуть видишься и дышишь и ты, двоясь, приснишься мне во сне. Жилья чужого глохнут водостоки, чужой рассвет за окнами затих. Мы никогда не будем одиноки — ни наяву, ни в страшных снах своих. «Тяжелый снежный лес…» Тяжелый снежный лес в слепящей белой пене от солнца спрятал тени и в глубине исчез. Там столько лет подряд стволы стояли прямо. Следов лосиных ямы там в зарослях стоят. Там тише тишина, черней под снегом хвоя, и ветка над тобою качается одна. |
