«Без значенья помолчим…» Без значенья помолчим, словно камень скинем с плеч — ты, кручина, не кручинь, ты, переча, не перечь. Это мы на склоне дней, словно миг один, одни — ты, желанье, не жалей, ты, сомненье, не сомни. «Был воздух млад. Был молод…» Был воздух млад. Был молод удел наш. Словно дым висел над нами город огромный. И над ним летали птицы áло, лилово и пестро, и каждая роняла бескрылое перо. «Кто к людям безоглядно…» Кто к людям безоглядно измлада был влеком, кто собственные пятна в них не искал тайком, того предаст товарищ, тот станет нелюдим под старость, как пожарищ охолонувший дым. «Остается надеяться лишь…» Остается надеяться лишь на созвучий безлюдную тишь, на деревья — дай Бог им ветвей — на приземистость псковских церквей, на печной изначальный огонь, на друг друга родную ладонь и на небо, где — с веком не в лад — только птицы да звезды летят. «Кровавая зелень…» Кровавая зелень осеннего дыма и неба высокого стог. И то, что прекрасно, то необратимо, как зелени красный листок. Ноябрь Пусты конурки дач. Участки кривобоки. Прозрачны сучья, сроки. И воздух гол, бродяч — в штакетниках густых, заборных сетках. Это — весь скрип калиток лета на ржавых петлях стих. Твоих пустот, зима, уже пустуют знаки: бездомные собаки, безлюдные дома. До срока, хоть сама уже почти приспела, сорокой черно-белой прикинулась зима. И стала настом слизь ухабов, ям дорожных — в нем свежезаморожен антологичный лист. Лес хвойным стал. И пуст в его сырых отрогах столбов четвероногих высоковольтный путь. Всё — в одиночку, врозь и коль оттаял иней, алеет на рябине несклеванная гроздь. Так в солнышке косом ноябрьских дней бесславных мы шли нарезать лапник с моим живым отцом. «В век аббревиатур…» В век аббревиатур объятия короче, короче дни и ночи, веревочка и шнур. И над тобой, земля, над прорвою финалов, мы, как инициалов сплетались вензеля. «Трудолюбивых ангелов крыла…» Трудолюбивых ангелов крыла помяты и изгвазданы. Их лики черны от копоти, как черные дела. Отчетливей на черном пота блики. Прозрачные эфирные тела реальней плоти. Молодые длани опутаны узлами синих вен. Кистей суставы сбиты. И колен бугры уродливы. А кудри слиплись. Тлен уже коснулся душ бесплотной ткани. В очах потухших — отблески геенн. «Остались от восстаний…» Остались от восстаний — лишь лозунгов слога, раскурки от воззваний да митингов лузга. Все в стоге, как иголки, все неясны извне — везде лежат осколки лорнетов и пенсне. И сам народ обратно на Невском, на Тверской присыпал крови пятна подсолнечной лузгой. Плевки да харки. Конский навоз. Да сена клок. И гильз тупые конусы скатились в водосток. Я на опилки хлеба, безмозглый самогон меняю перстень, либо фамильный медальон. «Нет, не стать мне конформистом…» Нет, не стать мне конформистом, дорогой товарищ. Чистый, чтобы подкормиться, звук не отоваришь. Мне не петь в народном хоре лихо, разудало: «Во Содоме, во Гоморре девица гуляла…» При слиянье «И в Зáпсковье — закат…» И в Зáпсковье — закат. И в Зáвеличье — вечер. (Ко вéчере звонят средь бела дня.) Уже сошел народ со службы — спины, плечи — над ними восстает оплот Кремля — прозрачный силуэт сих башен, стен высоких — пройти его иль нет насквозь? Гляди: все по местам своим — Никола со У сохи, Василий, Михаил, а впереди — углы на склоне дня Козьмы и Дамиана, храм Богоявленья — сей сколок лет, и звонницы фасад могуч. Хоть ночь, но рано: и в Запсковье — закат, и в Завеличье — свет. |
