- В море так в море,- мрачно пробурчал Федя и так заработал веслами, что вода за кормой забурлила.
Ура, он завидовал мне! И Надя не смеялась. Она притихла. Я знал, о чем она задумалась. Ее терзало раскаяние в слепоте, в пренебрежении, в насмешках, которыми она оттолкнула меня - самого верного своего друга, своего защитника… Теперь я могу себе признаться - два года я страдал, страдал отчаянно! Ведь мы трое дружили уже давно. Вместе бегали на море, играли в одной волейбольной команде, вместе готовили уроки, ходили в кино. Мы хорошо дружили. Нас даже ставили другим в пример, называли «святой троицей». Ну как же, такое благородство! Ведь в работе Федя всегда все делал за себя и за меня, в потасовках меня защищал. Я так же самоотверженно помогал им в математике. И никто не подозревал о том, что творилось в моей душе, когда мы втроем стояли в вестибюле школы у большого зеркала и я косился на отражение стройной высокой девушки, широкоплечего гиганта с добрым, открытым лицом и с отвращением рассматривал рядом с ними веснушчатого заморыша с тонкой шеей и большой головой. Кто мог понять, почему я с таким жаром вдруг начинал им объяснять бином Ньютона в тот момент, когда они, увлекшись разговором, забывали обо мне и слишком долго смотрели друг другу в глаза!.. И сегодня они увидели, кто такой этот хилый сморчок в веснушках! (Тут я затянулся и надолго закашлялся.) Ничего, я буду курить! Она увидит, кто из нас двоих настоящий мужчина. И я не удивлюсь, если Надя еще поплачет от стыда и досады…
На носу действительно раздалось всхлипывание.
Федя поглядел на нее через плечо и недовольно сказал:
- Надя, перестань!
- Не… не могу…- задыхаясь, проговорила она.
Мне стало смешно, что она от гордости пытается скрыть слезы. Но решил сделать вид, что не замечаю ее состояния. Я чувствовал себя победителем, я был снисходителен…
От курева приятно закружилась голова и золотисто-черное море стало медленно вращаться вокруг меня. Полулежа на корме, я чуть шевелил рулем и жадно, со страстью втягивал в легкие густой, ароматный дым. Теперь я твердо знал, что едва мы причалим, Надю пойду провожать я, а Федя останется один на берегу, чтобы, как некогда я, сетовать на свою судьбу и на человеческую жестокость… Дым пронизал меня насквозь, окутал вокруг небо и море Желтым туманом.
Вдруг корма выскользнула из-под меня, руль повернулся, лодка с шорохом, накренившись, пошла по кругу. И я с ужасом почувствовал, как холод, поднимаясь откуда-то из-под ложечки, охватывает меня всего, как цепенеют мои ноги и руки. Словно опутанный липкой сеткой, тщетно пытаюсь встать. Тело мое начинает мелко подергиваться. Покрываюсь холодным потом. Меня охватывает непреодолимая слабость. И, как сквозь толщу воды, еле слышно доносится голос Нади:
- Смотри, он позеленел!.. Ему плохо!.. Он обкурился!..
Эти слова почему-то вызывают у меня ощущение проглоченной жабы, и я едва успеваю перевалиться головой через борт. Меня крепко держат за пояс. Потом втаскивают в лодку…
Я неподвижен, обессилен, невесом. Тишина. Только равномерные, глухие удары волн о борт лодки. Мне все безразлично. Никогда больше я не открою глаза, не увижу моих друзей.
Они изо всех сил старались говорить шепотом:
- Зачем ты смеялась?!
- Ну отчего же он вдруг закурил?..
- Ты не понимаешь?
Молчание.
- Такой маленький, и такую длинную трубку!
- Опять смеешься, злюка!
- Понимаешь, Федя, до этого я как-то не замечала, что он совсем еще ребенок…
- Да, я видел, что он тебе нравится…- Голос у Феди звучал глухо и хрипло.- Я всегда это видел…
И снова долгое, бесконечное молчание.
И потом такой жалобный, протяжный голос Нади:
- Да, Федя, правда. Сейчас мне это так странно… и непонятно… Сейчас мне его только очень жалко, Федя…
Наконец лодка зашуршала днищем по гальке, кто-то сильным рывком выбросил ее на берег, и она, тупо вздрогнув, замерла.
- Я пойду, Федя. У меня скоро урок,- тихо и просительно сказала Надя.
Много-много минут прошло, прежде чем я открыл глаза. Федя сидел на борту, подставив солнцу шоколадную спину, и читал учебник. Не поворачивая головы, он проговорил:
- Никотин -ведь это же яд. Тяжелейшие заболевания кровеносных сосудов, сердца, нервной системы вызывает одна капля…
Я молча встал и, не дослушав, не попрощавшись, ушел. Навсегда.
Вот и вся история. Смешная, детская история… Она учит простой истине: трубка в зубах еще не делает тебя капитаном.
О чем говорил мальчик
Что же остается нам, детям, в мирное время, чтобы стать героями? Конечно, родители и учителя сейчас же скажут: учиться! Но вы-то, вы знаете, что нет в этом ничего героического. Ни капельки! Ну да, если загорится коровник, броситься в огонь и вывести всех коров - это подвиг. Или спасти утопающего. Или поезд остановить, если путь поврежден. Но вот сколько я уже живу на свете… Чего вы? Мало живу? Я считаю, сознательной жизни - 10 лет. И за все эти годы мне ни одного пожара не встретилось, ни одного утопленника… Так ведь можно до старости дожить и никакого случая для подвига не найти!,
МУЖЕСТВО
В детстве Николай Иванович Кузнецов ни разу не спасал никого на пожаре, не нырял за утопающим. Но именно тогда закладывались в нем черты, из которых сложился характер разведчика Кузнецова.
Как часто жалею я о том, что не был товарищем его детских игр, что не на моих глазах прошла жизнь, конец которой я видел. Узнал бы я в маленьком Никоше, как звали в детстве Кузнецова, будущего героя? Представляю себя рядом с ним в тот день, когда он шел из своей глухой уральской деревушки Зырянки в большое село Балаир.
Воскресенье, раннее летнее утро. По лесной наезженной дороге шагают семилетний Никоша и его друг - пятилетний Егорка. Оба босые, в заплатанных коротких штанишках, в выгоревших добела холщовых рубашках. Идут быстро - торопятся. Дело серьезное: поглядеть, что привезут на базар, потолкаться в толпе.
На небольшой площади перед церковью уже стояли в два ряда отпряженные повозки. Стреноженные кони тут же рядом щипали траву. Повизгивали привезенные на продажу поросята. Несколько баб копошились у повозок, раскладывая на подстилках свое добро.
Но настоящая торговля еще не началась - шла служба, и торговцы и покупатели были в церкви.
Мальчики, томясь, обошли площадь, заглянули в церковь. Народу там было много. Из синего сумрака тянуло ладаном, мелко и безнадежно монотонно дребезжал старческий голос священника.
- Как долго-то еще!-с тоской сказал Егорка.- Никоша, давай молиться, чтоб служба поскорее кончилась!
- Да ну его, бога! - Никоша пренебрежительно двинул плечом.- Его просишь, просишь, а он хоть бы что!
- А ты еще попроси! - заныл Егорка.
Глаза у Никоши сверкнули.
- Лучше я сам! Заместо бога…
И не успел Егорка сообразить, что к чему, как Никоша ухватился за веревку, свисавшую с колокольни до самой земли, и изо всей силы несколько раз дернул. Громко и резко прозвонил колокол.
Какая-то баба с очумелым лицом выскочила на паперть, закричала:
- Господи! Неужто пожар?
- Пожар! Пожар! - закричали в церкви.
Началась давка, и народ полез из дверей.
Егорка заливался счастливым смехом.
Вышел на крыльцо церковный староста в высоких сапогах и в длинном сюртуке, окрикнул начальственно:
- Где горит, православные?
Но от повозок бежала сморщенная коричневая старуха, как баба-яга, костлявым пальцем указывала на мальчиков и пронзительно кричала:
- Они, окаянные! Зырянские охальничают!..
Егорка опять не сразу сообразил, что произошло.
Никоша увидел, как лицо церковного старосты из длинного и бледного внезапно сделалось широким и красным, крикнул:
- Беги, Егорка! - и бросился наутек.
