- Спасибо, доктор, спасибо, родной.
Тут мне стали объяснять, как нужно держаться в седле, что такое шенкеля и многие другие кавалерийские премудрости.
И вот мы наконец шагом выезжаем из лагеря. Мой провожатый оборачивается и командует:
- Легкой рысью.
И мы мчимся сквозь лес. Вернее, легкой рысью мчится он, а я трясусь следом, как мешок с сухарями. Я не знал, что нужно приподниматься в седле в такт шага лошади. Уже через несколько мину? чувствую, что все мои внутренности оторвались и болтаются во мне как попало. Затем присоединяется новое, не менее «приятное» ощущение. Партизанское седло тонкое. А кобыла оказалась удивительно острая. И меня начинает методично распиливать на две равные половины. Пытаюсь остановиться, натягиваю поводья. Задержать кобылу немыслимо.
Когда, по моим расчетам, я был распилен до ключиц, показался соседний лагерь, лошади остановились, и мой провожатый кому-то недовольно доложил:
- Привез. Еле тащились.
Сбежавшиеся партизаны долго стояли вокруг меня и удивлялись, почему это приехавший доктор никак не сойдет с лошади. Наконец я взмолился:
- Снимите, братцы!
Мне помогли сойти, отвели к раненому, и обработку раны я делал лежа на животе.
В лагерь я возвращался пешком.
Отчитываясь перед командиром, говорю, что великолепно проехался, и выпрашиваю себе верховую лошадку.
- Зачем, доктор? - посмеивается Медведев.
- Учиться, товарищ командир!
И я учусь, падая, ударяясь, учусь, потому что и это, оказывается, нужно уметь партизанскому врачу.
Спорт был нашим оружием. Спортсмены - нашими лучшими боевыми друзьями. Они научили нас не только своему мастерству, но и великому чувству товарищества.
Спортсмены любили стихи и музыку, веселье и шутку. И они были мужественны до конца.
В тяжелом бою сложил свою голову конькобежец Анатолий Капчинский. Под огнем вражеского пулемета погиб Саша Долгушин. Не вернулся из боевой разведки Валентин Фролов, трагически погибли Серафим и Георгий Знаменские… Слава и гордость нашего народа!
Помни их имена!
О чем говорил мальчик
Со всех сторон мне говорят: готовься стать героем. И сами же не дают - воспитывают, как маленького. Мне знаете как хочется скорее стать взрослым! Мечтаю военную форму надеть, научиться танком управлять, закурить… Чего вы смеетесь? Так скорее повзрослеешь. Возмужаешь. Витька вчера говорил: хочешь мужчиной стать - закури. А у нас в школе двух мальчиков увидели с папиросами, так настоящий суд устроили. Мам вызывали - те плакали…
Почему взрослым все можно, а нам все нельзя? Вы-то небось курите? Наверно, до отряда, до войны, в школе еще курили… Нет, что ли?.
ПЕРВАЯ ТРУБКА
Ты угадал, я закурил впервые в жизни задолго до войны. Когда был ненамного старше, чем ты сейчас. Детство мое шаталось по шумливым улицам Одессы, в просоленной и просмоленной портовой толпе, на морском берегу… И мне, как и тебе, не терпелось поскорее стать настоящим мужчиной.
С детских лет храню я смешную и грустную историю о моей первой трубке. Как страстно мечтал я о ней! Трубка, обыкновенная трубка, зажатая в зубах, как ничто другое, олицетворяла для меня мужественность. Завороженный, я глядел на белоснежный капитанский мостик под высоким синим небом; там в золотых зубах капитана торчала длинная, прямая трубка, точно выброшенный вперед кулак. В этой трубке для меня было все Черное море - его солнечная истома, грохот водяных обвалов, лохмотья туч и пены… Гордая схватка человека с морем! Зарывая босые ноги в горячий песок, я глазел на окутанных табачным дымом настоящих мужчин, знающих, что такое шторм, и аврал, и морская дружба, и мечтал о моей трубке.
Купил я ее на первый заработок, когда, окончив школу, стал работать помощником ночного корректора в газете.
Вечером в пыльном комиссионном магазине на Дерибасовской улице тощий продавец с голым черепом ловко подхватил ее своими длинными желтыми пальцами и жестом факира подал мне. Трубка оканчивалась головой Мефистофеля. И в тусклом свете засиженных мухами ламп мне почудилось, что деревянный черт ухмыльнулся и подмигнул мне: «Не робей, я принесу тебе счастье!» На другой день трубка должна была решить мою судьбу.
Всю ночь острая бородка Мефистофеля в кармане кителя сверлила мне грудь. Гранки расплывались перед глазами. И утренний номер газеты оказался настоящим ребусом из опечаток. На рассвете, едва дослушав длиннейшее нравоучение моего крикливого, добродушного начальника, я вырвался из редакции и бросился к морю.
Широкие пустынные улицы еще спали в предутренней сероватой дымке. Но в узких приморских переулочках уже были отворены двери домов, и на порогах женщины, опустившись на корточки, накачивали примусы и обваливали в муке скумбрию.
Я выбежал на обрыв. Свежий ветер полоснул меня по лицу, растрепал волосы, плеснул мне в рот, в грудь холодный рассол. Море шумело подо мной, вставало синей стеной до горизонта, заслоняя небо. Но вся эта шевелящаяся масса воды не подавляла, не пугала - я чувствовал себя сильнее. Мне было пятнадцать лет. Я выходил в жизнь!
Когда небо над головой загустело, будто розовое топленое молоко, а по морю протянулись длинные зеленые клинья, я понял, что за моей спиной над городом уже взошло солнце и скоро Надя будет здесь.
Вы понимаете, конечно, что трубка была только первым звеном в цепи мужественных поступков, которые я намеревался совершить. Но ей отводилась главная роль. Да, именно трубка заставит Надю увидеть меня в новом свете, признать взрослым, достойным уважения и дружбы, прекратить свои постоянные насмешки, подтрунивания по поводу моего маленького роста и петуха на макушке.
Я уже принес весла и подтащил лодку к воде, когда Она в сопровождении Феди появилась на берегу. Ясное дело, он опять зашел по дороге за Надей. Высокий, широкий и неповоротливый, как шкаф, он покорно плелся за ней и смотрел ей в затылок влюбленными глазами. Надя махнула мне рукой, затрясла своими будто просмоленными кудряшками, захохотала (при виде меня она всегда начинала смеяться) и, скинув тапочки, вбежала в воду. Взявшись руками за борт, легко прыгнула в лодку. И сразу бросилась там, на носу, навзничь и опустила вниз к воде, как крылышки, тонкие руки. В щелочках прищуренных глаз горели оранжевые зрачки - следили за мной, подкарауливали, чтобы при первом же моем неловком движении радостно вспыхнуть… Но я уже не боялся их!
Федя взялся за весла. Я выждал, пока мы пройдем полосу подводных скал, и легко установил под кормой руль. Обычно эта операция проходила мучительно, под непрекращающийся хохот там, на носу. Но сегодня все спорилось - трубка была со мной!
Небрежно откинувшись на корму и придерживая локтем румпель, я не спеша достал трубку из кармана.
Краем глаза я увидел, как Надя встрепенулась, как вытянулась круглая физиономия Феди.
Молча, так же неторопливо я вытащил спичечный коробок. Правда, при мысли, что на ветру я не сумею закурить, сердце у меня ёкнуло. Но я не подал виду. И закурил с первой же спички!
Вытянув ноги, я с наслаждением затянулся…
Железные клещи намертво сдавили мне горло.
Как раз в этот момент Надя самым невинным тоном спросила:
- Куда мы - в Аркадию? Или в Лузановку?
Она довольно долго ждала моего ответа. Мне удалось глотнуть воздух в тот миг, когда я уже считал, что дело кончено и никогда в жизни я больше не вздохну. Я шлепнул ладонью по воде, чтобы холодные брызги смешались на лице моем со слезами от удушья. Ловко сплюнув за борт, с презрением сказал:
- Гром и молния! Опять попался паршивый табак! - В лодке воцарилось мертвое молчание. Не глядя на моих друзей, я бодро продолжал:-Куда плыть? Черт возьми, в открытое море! Не болтаться же у берега!
