Над нами светит яркая Большая. Небо здесь кажется удивительно высоким.

Легкий ветерок касается моих ушей множеством голосов — значит, здесь есть люди. Можно было бы с ними поговорить, но я не помню, бывали ли мы на этом осколке уже или нет. Это Крин, хоть и спрашивала сама все время, вела учет. Она всегда лучше меня понимала, где есть смысл общаться с местными, а где лучше не показываться.

Сатс уже выцарапалась на берег. Стоя по колено в воде, я смотрю, как теперь ей там неуютно. Она пытается вылезти из прилипающей одежды.

Ползет странный запах. Я хотела бы думать, что это от нас тем прошлым болотом пахнет. Но это другой запах. Если бы я чуяла не ушами, а носом, то сказала бы — вот так воняют неприятности.

— Штаны совсем прилипли. Какая гадость! Как их теперь…

— Тихо, Сатс! Тихо… Я слышу поломку.

Здесь внешнее «дзин-нь» сильно растянуто. Оно идет фоном к ветру, к плеску воды, текущей по самому краю осколка. Оно тянется, размазанное — подложка…

Оно в воде. Значит, не таракан.

Наклоняюсь, трогаю прозрачную рябь, и она ловко очерчивает мои пальцы.

Вода полна искажением, но это и не крыса. Они так не заполняют собой пространство, у них все сжато.

Выпрямляюсь и с досадой бросаю:

— С чем я там у тебя не справилась? Уникальное чудовище тебе не привела? Ну, вот кое-кто здесь водится. Подойдет тебе невиданное? А, мастер… Са-ц!

У нее так загораются глаза, что затмевают свет Большой над нашими головами. А мне тут же хочется уйти. Поискать простенького таракана или, еще лучше, поймать нормальную крысу перед самым переходом, чтобы она еще не успела никуда шмыгнуть. Потом отчитаться — вот мол, предупредили, предотвратили… Зачтите ей за минимальные, а меня выведите, хватит.

— Подойдет! — выдыхает Сатс восторженно и забывает про свои штаны. — А кто это?

Когда-то я верила только в силу: в свою, в силу Старших на Первом, в силу моего Мастера.

Сейчас я вижу, что без знаний даже суммарная сила неважна.

Знаний у меня нет. У меня сейчас вообще ничего нет, кроме полупустой сумки и хныкающего молодого Мастера.

Мы сидим на этом осколке один поворот. Мы не только не сделали работы, но даже не приступили к ней. И все потому, что я не знаю, с чем мы имеем дело. Может, не так уж и неправа Сатс, обвинявшая меня в глупости и, сдается мне, с этой мыслью не распрощавшаяся. «В недеянии — мудрость», говорила я тогда. Сейчас недеяние из-за незнания, а значит, нет никакой мудрости.

Это не крыса. И не таракан. И даже не что-то, мутировавшее из растительного, хотя я подумала было, что это — какой-нибудь гриб или мох. Зацепился когда-то за подошвы одного из наших, упал и пророс где-нибудь здесь. Но нет. Отравлено, но эта отрава не растительная. Растения — это жизнь, даже когда яд. А здесь что-то другое, мертвое. И я пытаюсь поймать, что же это такое, вот уже целый поворот.

Сатс ноет. Она устала и хочет есть. И еще она не может спать — на земле жестко, без одеяла холодно. А потом опять ноет, и опять про еду, но уже громче.

Предлагаю ей попить воды из реки, но она отказывается. Предыдущие разы соглашалась, пила. А я внимательно смотрела — что с ней происходит? где, как и что на ней подсветится? в чем она изменится?

Ничего.

Давит. Это — звук, который мы слышали снаружи. Он сохранялся первое время, но потом отступил, и сейчас я его почти не слышу, хотя осознаю его присутствие. Он остался где-то на плечах. И давит. Так гнетет дурное предчувствие неизбежных неприятностей. Словно ты попал в тесные объятия того, кто очень рад тебя видеть, но ты его терпеть не можешь, а впереди у вас еще уйма времени вместе…

Сатс ноет. Заодно на повышенных тонах винит меня, что я о ней не то что плохо забочусь (об этом она ныла недавно), а уже не забочусь о ней совершенно.

Наверное, если я еще полежу на этом берегу и посмотрю, как над нами ползет пирамида 206-го, она начнет орать, что я ее убить хочу. Заманила вот сюда, пусть и не на периферийный… кстати, а этот какой?

— Сатс, назови мне номер этого осколка.

— 5115-ый!

— Хм… Интересно, что этот двухсотенный здесь делает? Ему тут не место. Будет неприятно, если орбиты начнут меняться. Вроде поговаривали, что Малая уже не может держаться, слабеет… Как думаешь?

— Я думаю, что сама скоро на ногах не смогу держаться, если ты не добудешь какой-нибудь еды! Неужели ты ничего с собой не взяла? Не может быть, чтобы Ала отправила нас просто так.

— Не можешь стоять — сядь. Или ляг. Хватит пожирать глазами мою сумку, там для твоего рта ничего не найдется. Лучше посмотри наверх… правда странно. А вот тот… Это 249-ый, я его хорошо помню. Дважды заходили. Но все равно он потом закрылся.

— Давай хотя бы рыбы поймаем.

— В этой реке ее нет.

— Почему?

— Просто нет.

— Инэн!

— Не кричи, мастер Са-ц! — получается умоляюще, хотя надо повелительно; а ведь я даже цокнула на ее имени.

Переворачиваюсь на живот, чтобы показалось, будто это у меня голос дрогнул, когда я подвинулась. Ложусь и смотрю уже только на этот, 5115-ый. На саму его суть, его землю. Она влажная, черная, из нее много растений тянут свои стебли к небу. Земля тихая, неподвижная — как мне нравится. Я бы не отказалась вот так, в окружении тишины и неподвижности, провести как можно больше времени. И пусть бы меня несла чужая сила — например, такая же, какая запустила по своим кругам наши осколки. Им ведь самим ничего не приходится делать, чтобы летать вокруг Малой звезды.

Большая, объявившая новый день, греет мне спину. Ленивые речные волны вяло пытаются добраться до моих вытянутых ног. У них не получается, но их плеск приятен слуху.

Перед лицом качается колосок, вышедший из земли, — временное и ранимое из прочно расколотого. Растопырил свою метелочку, полон зернышек. Таких колосков на этом склоне с полсотни будет. Я посчитала, даже не приглядываясь. Давно умею многое на слух.

Смотрю на колосок, чуть прищурившись. Он подсвечивается мягким желтым. Очень приятное сияние, приятней, чем свет от Большой звезды, которым сейчас залит осколок. Ее свет весьма холодного оттенка.

Колосок съедобный. Не знаю, как местные его называют. На Первом его не выращивают: в теплицах давно уже другие культуры.

Я срываю его и, приподнявшись на локте, протягиваю Сатс:

— Держи. Вот наш обед. Или ужин. Мне все равно, за какую заботу о себе ты это посчитаешь.

Берет. Сопит. Слышу, как стебелек перекатывается у нее между указательным и большим пальцем.

— И что мне с этим делать? Жевать, что ли?

— Да. Сначала преобразить, потом съесть. Учили?

Ее длинные волосы шуршат по куртке — кивает. Но не торопится. Она крутит этот несчастный колосок в руках так напряженно и неуверенно, что мне уже не понять, кого из них больше жалко. Но если она не изменит колосок, то не изменится сама.

Такое преображение — аварийный случай. Ничего хорошего, почти всегда лишь обманка, да еще и невкусно. Но позволяет не умереть до нормальной пищи. По собственному опыту скажу, что лучше улитку съесть, чем что-то преображенное. Да и преображается далеко не все. Меня когда-то учили искать подходящее. Мне казалось, что я все нашла быстро и удачно. Не знаю, смеялся ли тогда про себя мой Мастер, когда показывал, что и как преображается из мною натасканного. Я сейчас не смеюсь. Я жду решения поставленной задачки.

Сатс отошла на несколько шагов. То ли боится опозориться под самым боком и хочет потом тихонько взять еще один колосок, то ли…

Хлопок! — и меня окатывает волной жара.

Значит, замахнулась не только, чтобы изменить, но и тепловую обработку попробовала задать сразу. Интересно будет посмотреть, что у нее…

— А есть еще?

Я поворачиваюсь к ней затылком и снова укладываюсь:

— Вокруг растет еще много. Сорви, не поленись.

На вершине нашего холма выстроились несколько узкоплечих пеньков. Торчат там, словно наблюдают. Еще несколько пеньков стоят слева, поодаль.