Звук множества быстрых шагов. Удар в грудь, удар в бок, что-то тонкое, длинное летит над моей головой, опускаясь. Они терзают. Они требуют. Чего? Чтобы я ответила?

Прочь, трусливые твари! На кого нападаете?!

Окружили. Орут, лезут.

Пусть глаза не видят, пусть в ушах шумит космический ветер, пусть в горле безжизненная пустыня, но я еще могу прокричать:

— Это был мой Мастер! Это был мой сильный! Это все было мое!

Взмах правой рукой — и захлестнутый пламенем дом взрывается изнутри.

— Это было мое!

Взмах левой — и белым вихрем сметает несколько дворов.

— Все. Мое. Мое! Как посмели?!

Мир становится мраком. С трудом прорезаются разноцветные вспышки — в них успеваю разглядеть, как бегают, кричат в ужасе: «Бегите! Ее не одолеть!» Молнии чертят кривые узоры в поисках своих жертв.

А мне слаще нет, чем напрячь руки, раньше не знавшие такой силы! Запустить их в злость, в жадность, в гнев. Почувствовать, как трепыхается мир, отвечающий на мое желание взять его и порвать, как выкручивается гравитация, как натягивается осколочная твердь. Невозможно, но она мне подчинится, если я захочу. И я хочу! Что мне эти живые, когда я могу провести отяжелевшей властной рукой — и выгнется сама поверхность! А потом прогнется! Снова, да посильнее, аж трещит! И еще пусть полыхнет! Это вам нужны дрова, деревья. Мне же сойдете и вы!

В череде вспышек мечутся пылающие факелы, падают в растущие трещины или корчатся на краях.

Да-а, когда корчишься — это больно, правда? Червяк понял. Я узнала. А вы усвоили?

Жарко. Много огня. Он стеной преграждает мне дорогу к башне. Но у него нет власти надо мной, а у меня над ним — есть.

Я развожу ладони — и огонь расступается, набрасываясь на последний ряд домов, а дальше проваливается куда-то, не вижу.

Мне самой больно, но боль лишь подстегивает, когда я ступаю по площади, ходящей ходуном. Тут еще остались люди, сбились в кучу.

Что у меня для них есть? Привычное слабое «в недеянии мудрость» или незнакомая сила без жалости, без прощения? Надо бы выбрать, но я уже не контролирую то, что рвется из меня, льется из рук длинными горячими хлыстами. Оно жаждет наказать, отстегать тех, кто нарушил, кто посмел!

Левой — огонь. Правой — удар.

Бью наотмашь их, а отдается во мне. Я же и природу свою бью, работу, суть.

Надо мной с ревом проносится что-то огромное, плоское и золотое. Я невольно пригибаюсь и останавливаюсь.

Все вокруг горит, трещит и грохочет. И я за него уже не отвечаю.

Ладони пульсируют, в горле давит ошибка — ведь тебя не этому учили, Инэн! пусть учили не те, но ведь не этому!..

Плотные клубы дыма наплывают на площадь, наваливаются, без спроса захватывая себе дома, огонь. Просто дотягиваются — и забирают. Постепенно крики гаснут, умирая.

Черные чудовища из пепла окружили меня, шипят и ворочаются. Еще одна невероятная сила, не моя, чужая. Она другой природы. Она, как сторож, накрыла и оградила меня. Или от меня — не хочу разбираться.

Делаю еще шаг и опускаюсь на колени перед неподвижным человеком в подпаленном черно-оранжевом плаще. Тело мое дрожит и плавится от ощущения его близости. Я ощупью нахожу его крепкую руку, хранящую живое тепло. Скоро она начнет остывать.

— Это мое, — шепчу я, с силой сжимая пальцы.

И глухая чернота вонзается мне куда-то глубже глаз, вздымая на свое копье.

Когда-то этот осколок был целым.

Сейчас мы сидим на одном из его обломков.

Зрение ко мне возвращалось болезненно. Глаза долго жгло и кололо, но, отчаянно выглядывая хоть что-то в жуткой темноте, первыми я заметила крошечные белые точки — далекие звезды, дарящие свет собственным планетам и жителям. Сейчас и на меня хватило их сил, дотянулись. Плеснули немного света вокруг меня, дали разглядеть то, от чего отвернулись и Малая, и Большая.

Наши звезды не видны. Там, где я все разрушила, они создали ночь и не собираются заглядывать. Так и лучше. Не на что им тут смотреть. Маленький обломок повернут так, что его долго не сможет осветить ни одно из наших вездесущих укоризненных светил. А если Большая, любопытная, все же захочет глянуть, ей придется долго карабкаться по стенам, окружившим этот обломок.

Глаза болят, но теперь я вижу все привычным образом, и темнота мне не мешает. Кажется, что кто-то, усмиряя пожар, строил надо мной купол из дыма и гари, но то ли передумал, то ли сил не хватило. Я теперь сижу будто во внутреннем дворе большого дома-колодца на Первом, знакомого с самого рождения. Только вместо серых каменных стен с галереями и плющом — надувшиеся пузыри дыма; вместо ветра по расписанию — вязкая духота и отвратный запах горелого; а вместо высоченного шпиля — черная глухая башня. Незыблемая. Ее ничто не колыхнуло. Дым не дополз до нее, не тронул ее подножья, застыл по краям площади — теперь это новые границы мирка. Видно, как наверху они заворачиваются.

Наверху, словно встав на уцелевшую грань нижней золотой пирамиды, тяжело и медленно скользит огромный обломок с озером на два угла. Он занимает почти треть видимого неба, не крутится, движется ровно и плавно, будто его полетом управляет строгая рука. За ним тянется туманным хвостом выливающаяся вода. Там что-то пошло не так с гравитацией и границами.

Справа — еще один обломок, узкий и длинный. Вынырнул, похвастался красным пятном пожара на поверхности, махнул разломанной пирамидой и умчался, полыхая и юля. Потом спрятался за большого соседа, льющего воду, будто опасался чего-то.

Постепенно оба они скрываются, опустившись за черную стену.

На озерной части людей нет. А вот что на той, где пожар? Вдруг люди из города ушли туда? Спасались — и не спаслись.

Сижу, смотрю, глаза в небо вцепились. Что еще покажется? Чем мир мне даст пощечину?

А в висках стучит больно. Стены, опуститесь, дайте обзор. Покажите мне хоть один обломок, где не горит и не выливается. Хочу посмотреть и увидеть, что где-то жители оказались в порядке!

Да полно, Инэн. Разве ты хочешь убедиться, что где-то эти люди живут спокойно, после того, как недавно ты рвала руками даже воздух, лишь бы им было не вдохнуть?

«За Сатс они мне ответили сполна!» — злится гордость, любующаяся воспоминанием о горящем обломке, и трепещет жадными ноздрями.

«Но ведь я спросила с них не только за Сатс?» — печалится совесть и берет за горло.

Снизу раздается емкое и точное:

— Н-да.

Голова моя склоняется.

Он всегда был символом, и даже сейчас, в разодранном и подпаленном плаще, лохматый и потерявший свой рассветный головной убор, он не выглядит обычным человеком. Правда, откуда-то вдруг взялась худоба, а ведь, когда он стоял в маленьком подземелье, он казался могучим и широким. Сейчас лежит — может, в этом ее причина?

Холодным голубоватым светом звезд обозначено его лицо, темное от налипшего пепла. Рисунки вокруг глаз размылись, белые пятна остались только у висков, и одно пятнышко — над левой бровью. Над правой все линии смазаны, словно он, забывшись, провел по лбу ладонью. Рисунки он, конечно, не подводил, не обновлял. Не до того ему тут было. А потом еще и я.

Да, Т жив. Когда я, еще полуслепая, почувствовала, что его рука не холодеет, а его пальцы даже чуть пошевелились, у меня дыхание перехватило. И сейчас, услышав его голос, радуюсь так, что хочется весь мир обнять.

Но что обнимать-то?

Шепчу растерянно, спешу оправдаться:

— Я не хотела. Я совершенно не хотела, чтобы вот так…

Он смотрит в пустое небо:

— Ну, как-то хотела, раз уж оно так вышло. — Потом медленно вздыхает, будто прислушиваясь, чем его тело отзовется на такое простое движение, и добавляет равнодушно: — Ладно, надо понять, что осталось.

Наверное, он это же говорил, когда к нему пришли почтенные.

Т порывается встать, но я ловлю и прижимаю его плечи к камням:

— Лежи, тебе нельзя двигаться.

— Это еще почему?