Не успеваю я повторить упрямо, что Ходящие всегда пара, как она прибавляет:

— Значит, одну. Я-то точно сгорю, а ты ведь уже ходила без Мастера.

Вот ведь трепло! Кто просил лезть! Врезать бы ей второй раз, пусть я и раскаялась за первый. Врезать бы так, чтобы рот распух и не открывался!

Черно-белые узоры вождя перекашиваются. «Даже так?» — осведомляется его изогнувшаяся правая бровь. Сам он выглядит серьезным, ни тени насмешки или негодования не промелькнуло на его резком лице. Но когда он начинает поворачиваться к моему Мастеру…

— Не хочу так, — вырывается у меня шепотом.

Они оба замирают, будто голограммы кто-то поставил на паузу.

Невероятно разные, но кое-что у них сейчас одинаковое — взгляд.

Одинаковое и знакомое.

Так смотрела Крин, еще на 15-ом. В ее глазах были сомнение и вера одновременно. Попробовав завести со мной разговор о сокровенном, она рисковала, но рискнула.

И эти сейчас тоже…

— Не хочу!

— Тише, — строго говорит вождь.

Непроизвольно тянусь вверх по лестнице послушать. А в груди протест — он мне указывает! будто он может указывать Основателю!

Вождь делает широкий шаг вперед, надвигается, теснит меня твердокаменным плечом. Скрип отодвигаемого им стола кажется визгом стаи потревоженных мышей. Свеча трясется, дрожит, едва не падает в глиняную плошку. Тени мечутся вместе с моим сердцем. Неподвижен лишь взгляд Сатс, приклеившийся к вождю.

Он носком сапога несколько раз стучит по стене. Слушая, как гаснет звук легких ударов, хмыкает недовольно — и бьет правее. Там трещит и отзывается с готовностью перехода — приблизься, само откроется. Несколько кусочков стены с сухим шелестом падают.

Я подхожу, присаживаюсь на корточки:

— Там пусто?

— Замазано глиной, но под ней решетка, — говорит вождь. — Там лаз наружу. Где точно он заканчивается, я не помню. Если ли обвалы, не знаю. Но площадь минуешь, а дальше сама.

— Поня-ятно… Сатс, — начинаю я, но тут же осекаюсь.

Более опытный Мастер сейчас превратил бы эту глину в пыль, продул бы лаз насквозь. Но Сатс, с ее юными масштабами, если развернется… Она справится, конечно, но нас всех по стенам размажет.

— Что?

— Ничего. Дай скамейку, пробью.

Вождь хмыкает еще раз, уже насмешливо — и с размаха ударяет ногой! Его сапог до пятки уходит в проломленную стену. Треснуло, осыпается. Он немного двигает ногой, расширяя.

Нора подмигивает сплошной чернотой и сырым вязким запахом трогает меня за лицо.

— Иди.

Бездумно протягиваю руку, выламываю хрупкую глину, гнущиеся отяжелевшие прутья. Заскорузлый проход уже достаточен, чтобы я пролезла.

Чего я жду? На что решаюсь?

Все можно исправить, говорят Мастера. Не все можно вернуть, научилась я, Основатель.

«Если что-то ломаешь, то как было, уже не будет», — вздыхаю про себя, а вслух, не поворачиваясь, бормочу:

— Сатс, мне сейчас действительно придется уйти. Но ты не отчаивайся. Я непременно вернусь за тобой, и у нас еще все будет впереди… Ты ведь никогда не ела улиток. А на 15-ом такие куры.

— Я вовсе не отчаиваюсь, — говорит она с недоумением. — Чего это ты с улитками и курами? Тебя послушать, так мне больше думать не о чем, кроме как поесть!

Встаю. Маленький шаг в сторону — подошвы давят осыпавшуюся сухую глину. Поднимаюсь на цыпочки, чтобы быть выше, чтобы стать грозней.

— Смотри за ней, — шепчу я. — Смотри так, как ни за кем никогда не смотрел.

— Не сверкай своими каменными глазами. Мне приходится довериться тебе, а тебе — мне… Теперь иди. И возвращайся с хорошими новостями.

Уточнить бы, какие именно новости сочтут хорошими и не начнутся ли новые торги и препирательства. Но не надо больше задерживаться. И так уже…

Сатс ловит мой бегающий взгляд, кивает и еще чуть рукой ведет, словно Старшая отправляет свою ученицу.

Вот ведь!..

Я просовываю голову в сырую нору. Края торчащих прутьев и ломаной глины царапают куртку. Чуть вперед — на затылок противно осыпается земля. Значит, надо пригнуться, значит, надо осторожней. Значит, нельзя думать, что лазом долго не пользовались и я могу упереться в завал.

Но пока вперед. Ползком, локтем, подтянуться, и ботинком, чтобы быстрее, быстрее отсюда.

Перепачкалась я сразу — дальше только налипает, цепляется, наваливается.

Пыль залетает в нос. Хочу откашляться — во рту уже земля. Везде земля.

Дышать так трудно, что я несколько раз вспоминала про оставленную в темнице сумку, про оставленную в сумке маску… Или я маску потеряла раньше? Не помню. Боюсь так, что не помню, где мои вещи. Боюсь так, что не помню, сколько я проползла в тесном мраке.

Лишь бы это не было тупиком!

Я ведь здесь даже не развернусь; как в переходе, только материальное… и двигаться лишь прямо, нельзя выбрать не то чтобы средний путь, вообще выбрать нельзя.

Как крыса в норе, как крыса… Потом выбросит. Вылезу, искаженная, буду пищать и мучиться.

Но сейчас только одно — локтем, подтянуться…

А если лаз ведет вниз, я доберусь до самых пирамид?!

Локтем. Подтянуться.

Нет, лишь бы не тупик…

Вдруг замечаю, что меня уже гладит по голове ночной ветер. Оказывается, я не только вытолкала встреченный большой пучок наросшей травы, не только вылезла наружу, но даже на один рост отползла от выхода: от дыры в земле у основания какого-то дома.

Трудно двигаться и дышать. За глоток воды я согласилась бы вытерпеть еще десяток разговоров с местными. Далеко ли до реки?

А можно ли мне к реке? Ведь заметят!

Меня вывело к углу каменного дома, двор за моей спиной пуст и тих. Я тянусь и прислушиваюсь по кругу. Площадь улавливается справа и сзади.

Выбрать направление к краю несложно, но мне сейчас приходится в три раза дольше и глубже дышать, в пять раз цепче слушать. Получается плохо. Мешает слабость и требовательное желание усесться возле этого забора, признать, что я устала и никуда больше не пойду, тем более одна. Далеко не уйду. Никуда не уйду.

Нет! Я сама разберусь, как я уйду!

Они думали, я слабая? Они в изоляцию меня хотели?!

Зря хотели!

Ближайший выход — за каналом. Но туда нельзя. Откроется, зальется, провиснет — одна дорогу не удержу.

Значит, правее.

Встаю. Кажется, будто дрожит земля, но, скорее всего, это у меня трясутся ноги.

До угла с переходом далеко, но когда взойдет над этим осколком Большая, меня здесь уже не будет.

Между тесными домами я двигаюсь осторожно, хотя хочется рвануть, побежать. Дальше, минуя темные маленькие хижины окраины, иду быстрее. Когда из-за последнего забора мне вслед шелестит низенький куст, уже мчусь бегом прочь.

Над заводью могут попасться на пути те, кто дежурит на берегу... Никого?

А тут, за плоскими холмами, где раньше телеги грузили, оправляя на сушку... Здесь тоже как вымерли?

Или кто-нибудь встретится на равнине, где поперек моего пути выкопана цепочка больших глубоких ям, в одну едва не сверзилась? Пусто. Накопали и бросили!..

За равниной с ямами тянется небольшой лесок, а в нем — угол. Когда-то я задерживалась перед уходом с осколка. Сейчас тороплюсь, как только могу.

Сбоку небо уже наливается холодным желтым. Большая приближается, но почти весь осколок остался позади, и мне уже нестрашно, я уже не боюсь. Я собрана, спокойна и решаю, куда мне идти — на Первый или на ферму. Вождю дала понять, Сатс внушила, будто знаю. А сама не знаю ведь совершенно.

Но куда бы я ни направилась, я-то дойду, доберусь, узнаю все, вернусь — а вы только попробуйте мне тут не продержаться!

Надо мной проплывает темно-золотая пирамида 249-го. Верхушкой она указывает на меня. Смеется, издевается: «Смотрите, смотрите! Вот снова без своего Мастера идет бестолковая Инэн!».

Когда я вывалилась на Первый, мне было так плохо, что казалось, будто сотня искаженных крыс напала на меня и уже съела. Ни тела, ни рассудка. Ни сил, ни мыслей.