— Смотрю, ты тут вообще впервые оказалась наедине со своими мыслями. Ты привыкла жить чужим умом и чужими речами. Понимаю, твои постарались ни вдоха тебе не давать на размышления. А тут вдруг — ох! сколько всего, и можно даже подумать своей головой!.. Вот и подумай! И нарисуй все, что я тебе сказала. В красках. Ты себе не представляешь, что можно надумать, если представить свою жизнь по своему собственному уму, а не по чужим заверениям.

Девочка обижается. Надулась, стоит, моргает. Видать, крепко я ее зацепила. Мнется, губы кусает. Потом ее руки задрожали, задвигались, словно ищут на теле места, где ее будет касаться разрешенный муж…

Как же мне обидно за нее и за ее будущую жизнь!

Разве можно сказать, что она злая или ее представления о жизни порождены ее жестоким разумом? Нет, просто слишком уступчивой оказалась эта девочка, никогда не думающая о своей уступчивости. Она, незлая, покорилась семье и не усомнилась в ценностях, которые ей прививали. Покорилась вся: отдала разум, чтобы его наполнили другие, авторитетные и сильные, отдала сердце, а подумать о нем уже не хватило разума. Когда-то я скорбела, что рано осталась без семьи, а сейчас мне кажется, что семья тем и опасна для раннего возраста, что, забирая сердце, лишает ума, а потом еще и воли. Шантаж — это не обязательно для сторонних, для своих тоже сгодится. Разве не им любящие родители добились от своей дочери послушания и отобрали умение слушаться не их, а саму себя?

Но разве можно сказать, что у нее самой не оказалось слабости, которой воспользовались ее сильные близкие? Нет, нашлась такая. Ее амбиции выросли на хорошем поливе, но ведь было чему расти. Они ее знали с рождения и не воспитывали иначе, даже когда старшая сестра была здорова. Значит, вне зависимости от судьбы сестры зашли со стороны понятных и очевидных слабостей — и сделали из младшей гордячку с самомнением. Пригодилось: вон, несется в претенциозную жизнь, не остановишь и рот не заткнешь.

Но разве же можно спокойно принять, что на Первом, где я сама училась и выросла, где мне самой прививали знания и ценности (другие! чтоб их в пыль всех!), теперь не ради сохранения силы трудятся, а на слабостях играют?!

— …Как?! — забывшись, кричу я. — Как могло стать инструментом то, с чем каждый из нас в себе борется? А куда нас, такие инструменты, прикладывают? Что за аппараты воздвигаются, а? Ответишь? Почему или на свалку, или на селекцию?!

Сатс стоит ошалевшая, хлопает глазами. Но смотрит не на меня, а куда-то позади меня. Значит, там опасность сильнее, чем опасна я.

Прежде чем гневный шум в ушах немного утихает, начинаю медленно поворачиваться. Треск ветвей я слышу раньше, чем вижу, как дерево у нашей поляны поднимает часть своих корней, которые отчаянно цепляются за мокрую землю.

Дерево наклоняется к нам, неторопливо закрывает густой кроной свет звезды — и замирает над спрятанной в тени болотной полянкой.

— Надо уходить, — пищит Сатс, и я отступаю к ней.

Дерево замерло под опасным углом. Его сдерживают лианы, сцепившие его крону с соседними деревьями. Но надолго ли у них, гнилых старых и юрких молодых, хватит сил держать такую махину?

— Чего его дернуло, — шепчет Сатс с такой опаской, будто от ее голоса дерево рухнет. А сама тянет меня за рукав назад, к краю поляны.

Я хмыкаю, как могу более возмущенно. Злость во мне далеко не ушла.

Отбрасываю длинную ветку этого дерева, спустившуюся к самой голове, и поясняю:

— Тут болото. Земля размокла, под корнями только жижа осталась. Чего б ему не поплыть?..

— Как-то не вовремя. Почему именно тогда, когда мы здесь?

— Не бойся и не связывай все на свете со своей особой. Если бы оно упало раньше, мы ворвались бы во все его ветки, еще неизвестно что хуже, — продолжаю я, хлюпая по болоту.

— Но могло бы позже.

— А чего ему ждать?.. Встань слева. Слева! Чему вас только учили…

Она вздрагивает и послушно встает. Затем, косясь назад, в сторону поляны, тщательно убирает с себя все сопли лиан, вытаскивает листья из волос.

Правильно. Мы не должны случайно уносить живое с одного осколка на другой, иначе наборы изменятся. Мелочь и растительную грязь с нас и так в переходе сдует, а вот целый лист может остаться. Бывали случаи. Хорошим не заканчивалось.

— Инэн, — слышу я тихий осторожный голос, — выберите, пожалуйста, так, чтобы умыться было можно. И пить хочется.

Едва она это произносит, как мне тоже хочется свежей чистой воды.

Что-то нам с ней последние шаги не везет.

Шагаю к расступающемуся переходу, но Сатс снова хватает меня за рукав. Я готова услышать, как трещит и падает дерево позади нас, или жалобу на голод — Крин вечно ворчала, что я ее не кормлю.

Но она шепчет доверительно:

— О вас говорили хорошее… и разное. Я верю, что они заждались бы, пока… но все же… почему… почему не стало вашего Мастера?

Смотрю на нее: глазки распахнула, ротик раскрылся… Боится и мямлит. Недавно ничего не боялась. Меня чуть не утопила, несла какую-то ерунду.

— Плохо слушалась. И болтала много.

Мы входим. Мне кажется, что нас провожает шум падающего дерева. Звук такой… будто лопается много-много лиан и сыпется уйма сухих листьев. Но, сделав от осколка несколько шагов, на одной из развилок я вдруг улавливаю новый пронзительный тон и говорю себе, что тот шум на самом деле — треск космического ветра. И еще сейчас молний больше. Они трещат и падают с подозрительной, удвоенной частотой.

Смотрю вниз и вижу на дальнем от Малой круге два неясных пятна, две размазанные кляксы, как чернильный след от разлохмаченных кистей. Движутся черные в окружении синих и красных молний, которые слетелись голодными тварями на добычу…

Вот, оказывается, как мы выглядим со стороны! Никогда не видела.

Дзинь… нь…

Там же, внизу, трепещет неясная мелодия. Как приглашение. От нас ее трудно было бы услышать, но я свои уши знаю. А вот для той пары громче. Они сейчас повернут, как раз перед ними хорошая развилка.

Черные лохматые тени скользят прямо и вниз, прочь от нас. Странно, они должны были услышать — там же мимо не пройдешь.

И снова — Дзин-нь.

Далековато, да и мы устали. Хотя работа там явно есть, но какая? И по этой ли неопытной окажется?

Если что, брошу все, и кто там… таракан, крыса… Сама убью. Скажу, что это умница Сатс его исправила. Что-то подсказывает мне, что она не будет бороться за честность. Знаю, так нельзя и мне не дано право убивать. Может, и возможность не дана. Но есть же на осколках те, кто убивают искаженных голыми руками или самодельным оружием.

Вот и я бы так смогла.

Этот осколок в трех шагах от нас. Звенит и поет.

Да, наверное, мир сам зовет. Раньше я не слышала такой настойчивости. Однако теперь со мной та, кого раньше не было.

Так, может, это ее мир и зовет? Может, ее и ждали?

Дурное предположение. Нет, это что-то другое. Может, не ее зовет, а кого-то из пары, промелькнувшей под нами.

Или мне вовсе мерещится? Все мы хотим слышать, как мир зовет нас туда, где мы ему нужны. Разве же можно считать ошибкой, что мы слышим его зов тогда, когда зова нет?

Но здесь нет иллюзий.

Дз-з…

Ну хорошо!

Мы вываливаемся на осколок — и с размаху плюхаемся снова в воду. Сатс оглушительно визжит и мгновенно прогоняет тонкий звон, который меня сюда привел. Я хочу крикнуть на нее, но не до того. Под ногами нет дна, и я барахтаюсь.

По счастью, берег рядом.

Что ж, выходить нам лучше с другого угла, иначе вода попадет в переход. В этот, пока мы влетали, натекло уже; хорошо, что немного — нас же быстро выкидывает.

Бестолково устроено: мелкое живое ветром сдувает, а от воды полдороги провиснет, хоть ложись там, а все не удержишься…

Сатс быстро учится и уже не нуждается в помощи. Она гребет к берегу, шумно отплевываясь.

Когда под ноги подныривает дно, я встаю и усмехаюсь:

— Ты просила попить и умыться.

— Ты издеваешься, — она снова сползает на «ты», учтивость враз исчезает. Что ж, это искренняя манера.