Кто-то все срубил, даже такие тонкие деревца. При этом не построил тут ни причальчика, ни скамейки. Значит, срубил и унес. А на что? На стройку или ради тепла?

Трогаю рукой траву у лица, прислушиваясь — что она мне скажет о своей цикличной судьбе?.. Нет, не бывает на этом осколке суровых зим, чтобы ей отмирать и возрождаться по весне. Не очень сильно они тут мерзнут, выходит. Но деревья же срубили.

Высунуться, что ли, за холм, посмотреть пенькам через плечи, что и кто там есть?

Интересно, кстати, а в изоляцию — это куда?..

И тут бухает так, что меня аж на бок переворачивает. В лицо бросается новая волна жара и дыма, едва глаза успеваю прикрыть.

Быстро стихает. Когда дым рассеивается, на склоне нашего холма вижу милейшую картину: сидит это чудо, из волос торчит сено, щеки перемазаны черным, а в хрустальных глазах застыл вопрос «Как же так? Ну как же так?!» Ноги ее вытянуты и широко раскинуты. Между ними дымится подозрительная кучка чего-то, похожего на комок глины, если бы кто-то додумался смешать ее с пучком травы.

На боку мне лежать тоже хорошо.

Подпираю голову рукой и внимательно наблюдаю за Сатс. Ох, не завидую я ей сейчас! Дело даже не в том, что я могла бы ее высмеять уже тем, что просто улыбнулась бы. Я не улыбаюсь.

Молчу. Когда самоуверенность разбивается, она это делает с таким грохотом, что сторонние голоса не слышны. Она переорет сама себя: разбитая — целую.

— Что ты мне дала? — верещит моя молодежь. — Если была бы пшеница, я получила бы хорошую булку. Температуру я повысила.

Она с преувеличенно деловым видом принимается вытаскивать из волос траву, попавшую в ее повышенную температуру.

— А это я даже не знаю, что за растение. Что тут преображать? Ты нарочно подсунула какую-то гадость!

— Это овес, — говорю я спокойно.

Сатс кашляет застрявшими в горле запланированными возмущениями и выдает сбивчиво:

— Овес? Вот это — овес? Но… я знаю, я помню, что мы… учили… да, овес… Но я не знаю…

Она с силой дергает себя за волосы, и еще раз, и еще. Вдруг падает на бок.

— Я не знаю! Я не знаю ничего про этот овес! Почему они говорили, что я лучшая, если я ничего не знаю?

Хороший вопрос, не ожидала от нее такого столь быстро. Девочка не перестает меня удивлять. Но, возможно, такие прыжки по крайностям — признак юности, а не ума.

Медленно встаю и подхожу к дымящейся куче. Поднимаю ее — твердую, горячую, с уныло торчащими в стороны стеблями травинок. Вид, конечно… крыса гадит красивее. Но если принюхаться… Да, девочка замахнулась на хлеб, хотя достаточно было просто увеличить в размере, потом черпнуть воды из реки — и вот сюда уже повысить температуру. Перебились бы подобием каши.

Отламываю хрустящий кусок со стороны, где черным пачкается поменьше.

Сатс дергается, всхлипывает несколько раз и таращится на меня снизу вверх сквозь растопыренные пальцы. В глазах ее — ужас, смешанный с восторгом: я что? я это собираюсь класть в рот?!

Кладу и жую.

Кажется, с этим чудом случится обморок. Лицо ее под ладонями зеленеет, раздается низкий короткий звук. И прежде чем желудок ее начнет высказывать свое презрительное мнение, я говорю:

— Рот закрой и носом дыши.

— Ты… ты… это…

— Ничего страшного, хотя дрянь, конечно, редкостная. Это надо было постараться.

— Я… я старалась.

— Верю.

Откусываю еще кусочек: сырая и липкая масса, с горелой в уголь коркой. Вместо соли на зубах хрустит песок.

У меня есть много вариантов из того, что я могу ей сейчас сказать. Но, выбирая, вовсе не обязательно идти на поводу у слабости. Вот я и не иду. Жую молча.

Наверное, Сатс мне благодарна за молчание и даже, в ее глазах, героический поступок. Она садится, подтягивает ноги. И уткнувшись грязным лбом в колени, бубнит:

— Я совсем глупая, да?

Потом, не дожидаясь ответа, говорит громче и злее:

— Никогда и никто не давал мне понять, что я не умная и не сильная. И ничто не позволяло даже усомниться, понимаешь?

Киваю, но она на меня не смотрит.

— У кого? У кого так получилось сделать, что, оказывается, я ничего не знаю?

«Про себя никогда ничего не знаешь наверняка», — думаю я, а вслух спрашиваю:

— На пшенице учились и только?

— Да, — буркает она тихо.

Я прислушиваюсь к осколку:

— Странно, что здесь нет пшеницы. И рыбы в реке нет. Деревья вырубили, унесли…

Протягиваю «хлеб» его создательнице и внимательно смотрю на пеньки.

— Если совсем худо, съешь немного. Не отравишься. Траву только выплевывай… Мы сегодня пройдемся, посмотрим, что тут вообще творится. Может, нащупаю я это таинственное чудовище. С местными придется поговорить. Искаженное обычно агрессивно — значит, наверняка были жертвы. Но это потом…

Слышу, как она сглатывает и принюхивается к своей выпечке. Но, видать, заражается от меня тем, что сама посчитала смелостью. Зажмурившись, кусает.

— Хорошо бы еще, чтобы кто-нибудь из наших сюда раньше заходил, а местные бы это помнили. Тогда разговаривать с ними будет удобнее.

— Мым-му? — отзывается Сатс с набитым ртом, и я улавливаю благодарность за то, что я не привлекаю внимания к ее трапезе.

— Если местные о нас помнят, то ведут себя спокойно. Знают, что нам лучше не мешать. Если они о нас забыли или надумали что-то свое, то могут падать перед нами на колени в благоговении. Но это значит, что их выдумки сильнее знаний и памяти, а это уже признак неразумности. Ну а если мы для них в новинку, то им со стороны сложно понять, что мы делаем, и тут реакция непредсказуемая.

— Да, я слышала, что однажды пару убили вместе с тараканом. Решили, будто наши с чудовищем заодно.

— Всегда можно уйти. Выставить защиту, не подпустить, потом рвануть — и уйти. Так что «убили» — это всего лишь слух.

— Но я его знаю, — упрямо шепчет Сатс, пытаясь показать мне, что хоть что-то в ее голове есть.

— Я тоже знаю этот слух. Он появился недавно. Но кто-нибудь знает номер того осколка, где наших якобы взяли и убили?

Сатс молча смотрит на меня, ждет ответа.

— Понятно, что слух не рождается просто так. Он зачем-то нужен. Скорее всего, его пустили, чтобы мы были осторожны, не отвлекались от работы, но смотрели по сторонам… Так вот нам с тобой надо именно по сторонам. Вставай, прогуляемся.

— Неужели отсюда не услышишь?

Вздыхаю… Ну почему, когда у человека что-то отбирают, как у Сатс часть ее самоуверенности, на этом месте вырастет все равно что-то подобное?

— Ты, мастер Са-ц, все время ждешь от кого-то, что он будет тебе помогать. Это объяснимо: ты молода и наивна, имела дело только со своими. Но опыт состоит не только в осколках и чудовищах. Тебе предстоит избавиться от мысли, будто мир должен тебе содействовать. Он не будет. Зато подножку… Я не знаю, по какому принципу он выбирает свое вмешательство, однако помощи не жди, а к преградам будь готова.

— Ты говорила, он звал нас. Другая пара не услышала, но…

— Но вместе с тем он теперь мешает мне услышать нарушение. Он почти ничего не дает о себе узнать. Здесь стоит странный шум, какой-то гвалт… — я потираю ноющие виски. — Мне удалось его отодвинуть, но все равно ничего определенного не пробивается. Из-за своего неведения я понимаю, что случиться может что угодно, и тебе не следует думать иначе. Будь настороже.

— Мне говорили на одном уроке: «Если сама чего-то не знаешь, лучше спроси».

— А мы пойдем и послушаем пока без расспросов…

Сначала мы идем вверх по течению вдоль берега, оставляя холм с пеньками позади и справа. Сатс хотела ломануться сразу прочь от реки, но я ее удержала. Не знаю почему.

Идем долго. Постепенно исчезает трава, берег становится отвесным, потом переходит в обрыв, выложенный круглыми камнями. Оказывается, наша приграничная речка — это выкопанный канал для отведения воды.

Мы берем левее от воды и поднимаемся на следующий холм. За ним открывается живописнейший вид! Из-под наших ног убегает вниз зеленое полотно, согретое и живое. Спускаясь, этот длинный холм сужается, как нос у проворной рыбы, и разрезает воды местной реки на две части. Наш канал течет слева, справа раскинулась лента основного русла. Через него от небольшого мыска у подножья остроносого холма на другой берег идет выгнутый мостик.