Враг был обезглавлен, но все еще силен и сопротивлялся бешено. Владислав первым заметил перелом в ходе битвы, когда тевтонцы дрогнули и начали отступать, поначалу медленно, потом все быстрее и, в конце концов, ринулись с поля боя со всех ног, стремясь попасть под защиту своего вагенбурга. Их догоняли, валили, кого рубили, кого брали в плен. А те, кто успел достичь лагеря, встретили отнюдь не ласковый прием – охранявшие вагенбург простые пруссы, насильно угнанные в орденскую армию, повернули оружие против своих господ. Сеча была жуткая. Владислав с облегчением вздохнул и вдруг почувствовал такую огромную усталость, что, кажется, руки не поднять. Но он еще не выполнил свой королевский долг до конца, и придется снова взять себя в руки. Только маленькую передышку и можно позволить себе, совсем крохотную.

Конница Витовта несла большие потери в ходе битвы. Когда после первой атаки они отступили на свои позиции, Ремунас увидел сына на коне, невредимого. Рядом были Арнас и Бориска. Значит, все в порядке. Ему очень не хотелось, чтобы Иванкас шел во вторую атаку, которая будет непременно. Мальчик стал действительно, по-настоящему дорог ему, как родной сын любящему отцу. Но сказать он не мог ничего, ведь сам воспитал его воином. Только душа болела.

Вторая атака была еще более яростной. Когда поредевшие ряды конников откатились с поля боя, сердце Ремунаса вдруг бухнуло вниз и на миг остановилось. Он не видел среди воинов ни Иванкаса, ни Арнаса, ни Бориску. Боль уже готова была поглотить его, когда над полем, заглушаемый звуками утихающего боя, прозвучал звонкий мальчишеский голос, такой знакомый, такой родной.

– Отец, – кричал Иванкас, – отец, я здесь.

Ремунас оглянулся. Возле деревьев стоял его сын, стоял странно, опираясь на Бориску и истекая кровью. Воин, забыв обо всем, бросился к сыну.

Тот сделал было шаг ему навстречу, но замер, скривившись от боли. Вблизи было уже видно, что на его левом бедре зияет рана, наскоро перетянутая чем-то темным. Почти на ходу соскочив с коня, Ремунас кинулся к сыну, подхватил его в объятия и прижал к себе. Тот уткнулся лицом ему в плечо и вдруг расплакался.

– Арнас… – горестно шептал он сквозь рыдания, но объяснить ничего не мог.

«Он ведь совсем еще мальчишка, – промелькнуло в голове у Ремунаса, – а бойня получилась не всякому взрослому воину под силу, если опыта маловато». И он повернулся к Бориске. Тот сам едва сдерживался, чтобы не расплакаться, но рассказал, как все было.

– Мы, когда во вторую атаку пошли, с группой тевтонцев схлестнулись. Их двое рыцарей было, и еще оруженосцы, трое. Один из рыцарей рассмеялся так нехорошо и бросился на Иванкаса, подняв меч. Княжич успел отклониться и отбить удар, но тот не отставал и атаковал повторно. Мечи их звенели, а мы с Арнасом отбивались от трех оруженосцев, тоже не слабых в битве воинов. Второй рыцарь, отделавшись от наседавших на него литовских конников, крикнул что-то злое и кинулся на княжича с копьем с другой стороны. Тут бы ему и конец, княжичу нашему, но Арнас, громко закричав, вдруг бросил своего оруженосца и кинулся на рыцаря. Нанес ему мощный удар в бок, и тот свалился под ноги коню, а копье его, метившее в грудь Иванкаса, попало в ногу. Княжич побледнел и едва удержался в седле, однако рванулся вперед, пытаясь оттолкнуть своим копьем оруженосца, навалившегося на Арнаса сзади. Но не успел. Арнас упал. Княжич изменился в лице и с такой яростью кинулся на первого рыцаря, что свалил его с коня. Где и силы взялись у него, я не понял, а потом повернулся к проклятому оруженосцу, что Арнаса с коня сбил, но я уже справился с ним сам. Вдруг перед нами возник еще один рыцарь, но княжич стал падать. Я понял, что под ним убили лошадь, и успел подхватить его и перетянуть на своего коня. А потом уже мне было не до битвы. Княжич совсем сомлел, кровь хлестала из раны на бедре. Как я выбрался из бойни, сам понять не могу. Однако Арнас остался там, царствие ему небесное, золотой был мужик.

Бориска, не сдержавшись, хлюпнул носом.

– Я кое-как рану стянул, но увезти княжича в лагерь не смог. Он упирался, вас дождаться хотел. И вот, дождался.

Ремунас, белый как полотно, все прижимал к себе сына. А тот затих у него на груди, похоже вовсе сознания лишился.

– Ничего-ничего, сынок, – шептал мужчина, – главное, что ты жив. Сейчас доберемся до своего лагеря, перевяжем твою рану, и все будет хорошо. Битва уже стихает, и, похоже, победа достанется нам.

Он подхватил на руки ослабевшее тело Иванкаса и понес к недалекому уже вагенбургу.

– Пошли, Бориска, забирай коней и пошли, – обернулся он к верному телохранителю своего сына. Потом улыбнулся ему: – А ты молодец, герой, однако.

Когда битва откатилась к тевтонскому лагерю, Раймонд де Клер отправился искать пана Пешека. Жив ли еще могучий воин из мазовецких земель? Уж больно тяжелый удар нанес ему тевтонский рыцарь. Пан Пешек был жив, но тень смерти уже витала над ним. Рыцарь лежал на импровизированном ложе из веток и плащей под открытым небом, окруженный своими людьми. Нести его в лагерь не решились – уж очень он был плох, а рана тяжелая, с такими не выживают. Лицо старого рыцаря было бледным, а вокруг губ выделялся еще более бледный голубоватый треугольник – верный признак близкого конца. Но когда бургундец склонился над ним, глаза раненого открылись, и в них отразилась работа мысли.

– Янек… – прошептал он едва слышно.

Раймонд его понял. Старый пан хотел видеть зятя.

– Я сейчас, пан Пешек, – произнес поспешно и поднялся.

«Если только мой побратим еще жив, – промелькнула мысль, – в этакой сече сложить голову немудрено».

Янека он нашел. Тот остался цел, как и Ласло. Уже настоящий рыцарь Ласло, поскольку король перед битвой возвел его, наряду с другими шляхтичами и оруженосцами, в рыцарское звание. Побратим немедленно устремился к тестю, искренне опечаленный его тяжелым состоянием.

Здесь ничего не изменилось. Пан Пешек доживал последние минуты. Свою смерть он принимал спокойно. Каждый рыцарь, выходя на битву, был готов к ней. Но пан Пешек должен был знать, что дочь его единственная, свет его души, останется под надежной защитой крепкой мужской руки. Это было важнее всего в эти последние минуты прощания с жизнью.

Когда Янек подошел к месту, где лежал его тесть, и взглянул на него, сердце сжалось – могучий рыцарь был повержен и находился на пороге смерти.

– Я здесь, пан Пешек, – сказал, опустившись на колени и взяв в свои ладони холодеющую уже руку прославленного воина.

Старый рыцарь с усилием открыл глаза, но когда увидел зятя, живого и, кажется, невредимого, в них вспыхнул угасающий уже огонек сознания.

– Седловцы… – прошептал он непослушными губами.

– Знаю, – кивнул Янек.

Смотреть на бессилие человека, который мог свалить в былые времена и тура, было больно.

– Ингуш моя… – Губы уже начинали синеть, но в глазах появилось странное выражение: и просьба, и требование одновременно.

– Я сберегу ее, клянусь, – поспешил заверить тестя Янек, произнеся слова громко и отчетливо.

Старый рыцарь должен был услышать его, чтобы со спокойной душой уйти в мир иной. Пан Пешек вздохнул с облегчением, вытянулся и затих. Все было кончено.

Янек обернулся к другу. Глаза его непроизвольно зажмурились, налившись слезами. Мужчины ведь не плачут, не должны, тем более рыцари. Но боль потери была велика, и удержать ее внутри не удавалось.

– Я понимаю тебя, побратим, – печально и с болью в голосе отозвался Раймонд. – Я тоже потерял сегодня Жана. И это оказалось ужасно больно. Ведь он со мной столько лет, что и не счесть. Едва стал рыцарем, и на тебе, погиб. Меня спасать кинулся. А я теперь даже похоронить его не смогу, как должно. От него просто ничего не осталось. Сам понимаешь, что значит упасть с коня во время битвы.

И оба друга затихли, углубившись каждый в свое горе. Осознание великой победы, и радость, и ликование – все это придет позднее. Сейчас свою жатву собирает боль утрат.