— Я заметил это из неправильного произношения сигмы и зельты.

— А вы, господин мой, верно Философ?

— Почему, вы, господин мой, отгадали?

— По походке….

— Неужели? Всемогущий Зевс! Но скажете пожалуйте, вы это узнали по врожденной способности, или по науке?

— Разумеется, по науке.

Ну, так!.. я всегда говорил, что если человек может постигать науку, то наука также может постигать человека. Но неужели, господин мой, в Скифии наука дошла до такого совершенства?

— До высочайшего, до границ совершенства. Ум и познание сделались так обыкновенны, что их не ставят уже ни в шелег[20]. В доказательство я вам, господин мой, приведу пословицу, которая говорит: «По платью встречают, а по деньгам провожают».

— Всемогущий Зевс! какое просвещение!

— Но, господин мой, не можете ли вы мне сказать что-нибудь об Аристотеле?

— Об Аристотеле? о! я некогда был с ним большой приятель; но вот уже около года различие мнений разделило нас. Вообразите: очень ясно, что добро есть все то, что нам кажется добром, а он говорит утвердительно: нет, добро есть то, что имеет следствием своим добро. Признаюсь, вам, с человеком ложных правил, я не могу быть другом; и иду к нему обедать единственно потому, что он, как я слышал, делает обед для известнейших Философов Аттики. В подобном случае можно забыть на время распрю; при том же, я уверен, что он переменил уже свое мнение; а если не так, то он меня не подкупит траста шестидесятью пятью обедами в год!.. Я не обязан следовать мнению других, и тем более мнению Аристотеля, который порядочно не знает грамматики. Про Философию и говорить нечего: он слепой последователь Платона, в нем ни на медный обол нет своей собственной Философии; да и что за страм, повторять чужие определения, как бы они ни были хороши!

Таким образом, разглагольствовал встречный Философ, шествуя шаг за шагом, и на каждом шагу останавливаясь, как Гиерофант, во время торжественного шествия Кирни Элевсинской.

— Нет, господин мой, — думал я, — с тобой не скоро дойдёшь до Афин! ты весь священный путь забросал словами; а до города еще около двух тысяч оргий, или аршин.

Увидя вдали, на пригорке, человека, я пришпорил лошадь, и оставил Философа в пылу восстания на Аристотеля.

Подъезжая к пригорку, я заметил, что сидящий на нем человек, в изношенной одежде, что-то читает.

— Господин мой, — сказал я, — не можете ли вы мне сказать, где мне найти Аристотеля? в городе или в загородных садах?

— Ах, господин мой почтеннейший!.. вы едете учиться в Афины, или путешественник?

— Путешественник.

О, благословляю встречу с вами! вы верно проезжали чрез театр военных действий. Как приятно будет Афинянам услышать из уст моих горячую новость! Вы устали с дороги, присядьте пожалуйте. Какое наслаждение беседовать с учёным путешественником! Вы откуда изволили приехать?

— Из Москвы.

— Не припомню названия этого города; вероятно он лежит в Гиперборее…. Позвольте мне объявить о вашем прибытии на площади Афинской?

— Как вам угодно!.. Ну, думал я, попал в руки к журналисту!

— И так, господин мой, вы верно проезжали мимо Дельфов? Что Ареопаг? Удивляюсь терпению греков! Признаюсь, вам, что во вчерашнем листке, я читал на площади возмутительную вещь против Филиппа; я просто назвал его мужиком. Позвольте же мне узнать…

— Господин мой почтеннейший, я расскажу все, что вам угодно, только в другой раз; теперь я устал с дороги, и тороплюсь к Аристотелю. Мне желательно знать, где я могу его найти?

— О, позвольте вас проводить к нему; это человек с хорошим дарованием; его последнюю Акроатическую статейку я расхвалил на площади, и надеюсь, что он будет мне обязан славой. Теперь сочиняю я его Генеалогию, для составления которой, он сам сообщил мне некоторые сведения.

— Очень любопытно бы мне было узнать кое-что из его жизни.

— Я в коротких словах расскажу вам. Вот видите: Родился он в Стогорсос, в Македонии, от некоего Никомаха. Лишившись в младенчестве отца и матери, воспитывался он у Проксена; но Проксен, как необразованный человек, ничему его не учил, да и сам он не имел особенной охоты к учению; только женщины и Поэзия были его страстью; а это, должно вам сказать, есть признак человека с пылкою душою.

Прогуляв отцовское наследие, он совершенно предался Поэзии; особенно когда и любовница его Элифия, сказала ему на отрез, что она заимодавцем не была и не будет. Как страстный любитель Гомера, Аристотель хотел пожать часть славы его, и сочинил огромнейшую поэму, на смерть всех погибших при осаде Трои. В этой поэме исчислены были имена всех воинов, и как, где и в какое место, каждый из них получил рану. Это удивительное создание! но публика не поняла его; ей лучше нравилась Евбеева пародия на Гомера; да и может ли толпа понять достоинство сочинения без рекомендации публициста?… Меня еще не было тогда на площади…..

Впрочем, и не удивительно, что не обратили внимания на это сочинение по новейшим исследованиям, уже накинута не тень, но туча сомнения, не только на существование Гомера, но даже на существование Трои; и говорят, что вся Илиада есть ничто иное, как Метаморфия, искаженный и переделанный на Греческие нравы перевод с Эфиопского языка, книги, под заглавием: война Титанов. Но обратимся к Аристотелю. Обиженный невниманием Публики ко второму своему сочинению о Поэзии, в котором предлагалось Грекам писать стихи с рифмами, он проклял страсть свою к восторгам души, и вступил в военную службу. Так как все, лучшей породы люди, служат не иначе, как во всадниках; то и Аристотель, происходя по прямой линии от Эскулапа, вздумал служить на коне; но и простой конь, подражая Пегасу, сбил его с себя и принудил выдти со стыдом в отставку.

Не зная, что ему делать, он отправился в Дельфы, и вопросил Пифию: где ему искать счастья? — «Там, где больше глупцов» — отвечала ему Пифия.

Никто не мог растолковать этого ответа.

— Не растолкует ли Еврейский Раввин, приехавший из Египта, — сказали ему.

И вот, он отправился к Раввину. Раввин сидел за книгой.

— Скажи, друг, где более глупцов? — спросил он его.

— Там, где более мудрецов, — отвечал Раввин, продолжая читать книгу.

— Стало быть в Афинах?

Раввин не отвечал ни слова.

И вот Аристотель отправился в Афины, прямо в Академию, слушать мудрейшего из мудрейших, нашего широкоплечего Аристокла, лебедя Академии, Аписа Афинского, словом, Платона. Прилежно трудился Аристотель; спал мало, и ел мало; в продолжении дня изучал таинственные числа, которые связывают пирамиду огня с землею, а ночью плел корзины, для пропитания и для заплаты Платону за ученье.

Платон называл его наследным принципом философии, а товарищи прозвали душой Академии; ибо, действительно, он тощ, как душа.

В надежде наследовать кафедру Платона, протекло около пятнадцати лет, и вдруг — надежда его потухла. Платон, заболев, поручил на время болезни кафедру свою не наследному принцепу, а племяннику своему Спевзиппу.

Проклиная и Платона, и судьбу, понес Аристотель корзины свои на торг.

— Нет счастья на земле, оно на небесах! — произнес он с отчаянием, и бросил корзины об землю.

— Что возьмешь за пару? — раздался подле него голос.

— Давай хоть по оболу! — отвечал Аристотель.

— Ой, ой! дорого! — возьми за пару обол.

— Ах, ты Жид проклятый! — вскричал Аристотель.

— А кто ж меня проклинал? — спросил покупщик.

— Я! — отвечал Аристотель, взглянув на него. Это был тот самый Раввин, который в Дельфах растолковал ему слова Оракула.

— А за что ж ты меня проклинает? — продолжал Еврей. — Попросил бы ты два злотых, я бы тебе дал один.

— Проклял я тебя за то, что ты посоветовал мне идти в Афины.

— А кто ж тебе виноват? зачем ты просил совета, коли сам ученый?

— Да! теперь стал ученый, как научили!

— Славно корзины плетешь!.. а у кого учился?

— В Академии, у старой собаки Платона!