Перед Фагоном поставлена была тройная порция…

— Кало-ине! — вскричал он, доканчивая мим.

— Кало-ине! — повторили все прочие, торопясь окончить.

— Это чудо, — сказал мне сосед мой — Фатой Афинский не уступает предку своему, который съедал, за спором, одного вепря, одного ягненка, сто хлебцев, и впивал духом одну орку вина.

Второе блюдо было, Белорские улитки в пшене; потом фазаны и куропатки; потом мясо оленье, потом стерлядь, потопленная в Атосском масле, потом жирные плачинды с мясом и с миндалём… потом подали тразимата, т. е. десерт: плоды сушеные, Афинские сахарные оливы, финики и проч.

За каждым блюдом следовал поднос с вином; так как Греки не любили метать одного сорта с другим, то на этот раз было выбрано вино Кипрское ку-мирос.

— Кало-ине! — повторял Фагон.

Частный разговор вскоре превратился в шутки; и остроты посыпались на тучного Фагона, который быстро пожирал все подносимое ему, пыхтел, багровел, и пища погружалась в чрево его как на дно морское.

— Это слитком жирно, нездорово, сказал Люциний — отказываясь от подносимой плачинды.

— «Что слитком жирно, то нездорово, сказал ты» — подхватил подслеповатый Антисфен, набивая нос каким-то врачующим глаза зельем, вывезенным им из Египта, и поставив тавлинку подле себя.

— Но, так как Фагон также слишком жирен, — продолжал он, — следовательно — Фагон нездоров.

Все захохотали; шутка Киника задела Фагона за живое.

Довольный, своим силлогизмом Антисфен хотел еще раз понюхать зелья, но — тавлинка, его исчезла.

— Господа, прошу отдать мою тавлинку! — сказал он с сердцем.

— Господа мои, отдайте Антисфену тавлинку; вы лишили его нос пропитания — подхватил забавник Евбей.

— А так как, все то, что лишено пропитания, — произнес торжественно Фатой, — должно умереть с голода, следовательно, и нос Антисфена должен умереть с голода!

— Браво, браво, браво, Фатой! — раздалось по всему триклинию; хохот общий прокатился громом.

— У-У-У-У! — закричали все, уставив палец на Антисфена.

Он побледнел, в душе его собиралась мстительная гроза, губы задрожали.

Вдруг вошел раб и сказал что-то на ухо Аристотелю. Аристотель заметно удивился, вскочил с дивана и, извиняясь перед гостями, вышел.

Хохот прервался.

— Что это значит? — спрашивали все друг у друга; но только я один понимал в чем состояло дело.

— Странная вещь, — думал я — неужели Антисфен нюхает табак?

Кажется, древние об нем и понятие не имели?

— Скажите, Господин мой, — спросил я своего соседа, — как называется это зелье, которое нюхает Антисфен?

— То βχχο? Вакхово, — отвечал он мне по-гречески.

— Ту-Вакху! табак! — думал я: — так это то самое то зелье, о котором мне говорил Цыган: зелье, предохраняющее от цынготы.

— Не называют ли его петюн или тютюн?

— Может быть πετενον — летучий, или тифос — вонючий.

— Что за чудо: petum, fetens, theffin… puant и ре… понимаю!..

— Не называлось ли оно никотиана?

— Это, я думаю, все равно, что и никеротиана[24].

— А! так вот он, Г. Нико, посланник Французский в Португалии, который прислал Екатерине Медицс маленькую провизию табаку в подарок, которой очень понравился табак, который и стал называться с тех пор королевин порошок?.. понимаю!

Г. Нико, следовательно, изобрел Амазонский табак… на табачном острове Табого. Теперь стоит только исследовать, не от табаку ли произошел Табагистан в Анатолии, и самое слово кабак, здание, в коем древние ели кебаб и курили табак…

Да и слово tabeo и tabes, и tabesco — гнить, портиться, и tabeda pestis — цинга, да и слово tabema, cabaret…

Вдавшись в исследования о табаке, я вспомнил и прекрасную оду о табаке, соч. Ильи Ларина. Эта ода начиналась: «на толь чтобы в печали» и кончилась:

Вдруг Аристотель вошел с радостным лицом; в руках его был свиток бумаги.

— Господа мои, — сказал он, — Филипп приглашает меня воспитывать своего сына! — и прочел в слух письмо Филиппа.

Все бросились поздравлять Аристотеля с будущими почестями.

— И так, ты оставляешь мирную жизнь Афин, Аристотель! — вскричал Фатой. Дайте же прощальный кубок!

— Очень хорошо делает — возразил Триэфон, достойный последователь Гераклита, жалкое, тощее существо, на которого никто не обращал внимания.

— Жизнь есть вещь продажная, от чего же не отрезать от нее куска и не променять его на золото и почести.

— Злую собаку выпустил ты на меня, Триэфон! — отвечал Аристотель.

— Знания наши есть товар, который требует сбыта, — сказал Зенон. — В Афинах этот товар очень дешев: кто пойдёт за плодами на торг, когда есть свой собственный сад!..

— Правда — перервал едкий Триэфон, — здешние умственные товары слишком залежались, стали рухлядью. Прощай, Господин мой, желаю тебе пить куриное молоко у Филиппа.

С этими словами Триэфон вышел.

Его проводил общий хохот.

— Странно, Господа мои, — сказал Евбей, какое противоречие между Философией и природой вещей! — Фалес и последователи его, полагавшие началом всего воду, были и есть люди совершенно огненные, что заметно и по Фагону, который весь горит; Гераклит же и последователи системы, производящей все от огня, были и продолжают быть, люди холодные, как на пример плакун Триэфон, который постоянно точит слезы. Разрешите мне эту проблему?

Проблема заставила всех задуматься.

— Не трудно разрешить, — сказал Аристипп: чья природа огненна, для того прохлада воды есть идея наслаждения; чья природа водяниста, холодна, тот дорожит теплотою, происходящей от огня….

— А так как теплота дает ему жизнь, — перервал вдруг наследник Платона, — следовательно он по себе заключает, что огонь дает жизнь всему и есть всего начало. — Это мое всегдашнее мнение.

— Браво, браво, Ираклит! Платон не отшибся в тебе: допивай всегда чужие стаканы; ибо мудрость и истина на самом дне.

— Прощай, Аристотель, прощай! — повторили все.

Я хотел удалиться вместе с прочими… но, подумал, и остался.

— Господин мой, — сказал я Аристотелю — вы изволите ехать в Пеллу; я также туда намерен ехать, и потому, мы можем ехать вместе.

— Очень рад спутнику, — сказал Аристотель, — но я не поеду верхом, я найму четырёхколёсную каруцу[25] с запряжкой мулов; ибо уверен, что Филипп заплатит мне путевые издержки.

— Это для меня все равно, — сказал я, — наймемте пополам.

— Очень рад, но только должно нанять каруцу обитую медью и с приличной резьбой… — сказал Аристотель.

— Разумеется! — сказал я; —я сам не привык ездить на воловой каруце.

Таким образом, условившись, в тот же день послали мы нанять каруцу обитую медью и украшенную резьбой.

Нам наняли до Волочи, ибо по Македонии устроены были везде ямы.

Сборы Аристотеля были не велики: узел с платьем, несколько свитков сочинений; за поясом калям и каламаре, бочонок с вином, настоянным еловыми шишками — вот все.

На облучок сел слуга Никомаховича, Немирко; он плакал от радости, что едет на родину.

И мы пустились в путь; каруца заскрипела, медные бляхи задребезжали — это был признак, что едут люди высокой породы.

Скрылись от взоров роскошные берега заливов Сароникского и Саламина, и разостланная Мегара по цветущей долине, и крутизны горы лесной, или деревной, и, превращенная в остров, Нимфа Эгина.

— Узнаешь возможно ли: в вас спутником кого имею я? — спросил меня Никомахович.

— Я странствующий певец, — отвечал я, и думал: какая учтивость! местоимение Я стоит в конце речи.

— Певец, по внутреннему, или по наружному побуждению?

— Господин мой! — отвечал я, где солнце не греет, там по неволе довольствуются только внутренней теплотой.