— Не понимаю, какие чувства говорят мне о тебе, доброе дитя, но знаю, что только ты одна привязываешь меня еще к жизни! — произнесла Мери и осыпала Лену поцелуями.

Рассказ несчастной девушки тронул неизвестного до глубины сердца, но, когда он увидел взаимные слезы и ласки двух невинных существ, в глазах его также заблистало чувство прекрасной души.

— Не много остается мне досказать, — продолжала Мери, успокоясь от волнений, внутренних горьким воспоминанием, — но эти несколько слов будут заключать в себе то время жизни, по которому можно предсказать человеку, счастие, или бедствие предназначены остальному его существованию!

Когда открылись глаза мои, я не поняла, что со мною сделалось, мне казалось, что рассудок мой помутился. Я не могла отдать себе отчета, что со мною было прежде. Я стала жалеть о той темноте, которой меня лишили. В сердце моем происходило какое-то неприятное, болезненное волнение. Прежде жила я ощущением, слышала и помнила звуки голоса отца и матери, осязала прикосновение их, и была счастлива! После разлуки с ними одно только чувство давало мне знать, что я лишилась их; но получив зрение, я вдвойне испытываю потерю свою!

Добрый незнакомец думал подарить меня светом, и дал мне новое средство чувствовать несчастия!

Не скоро привыкла я различать предметы, долго поверяла я зрение осязанием. Все окружающее меня мне не нравилось. Дом и люди, у которых я жила, были чужды для чувств моих. Все мысли мои были заняты желанием взглянуть на отца и мать. Напрасно спрашивала я про них. Мне не отвечали, как будто вопросы мои относились до какого-нибудь сна, который, как игра воображения, никем не мог быть истолкован.

Таким образом прошло несколько лет; мне минул уже 12-й год; вдруг неизвестный человек приехал к нам… Он с удивлением взглянул на меня; не знаю, что во мне так поразило его. В доме у нас он был как хозяин; при нем обращение со мною всех в доме переменилось: все старались предупреждать мои желания. Как будто имея на меня какое-то право, однажды сказал он, что я должна ехать с ним; я не могла противиться, потому что я не знала: кто я и кому принадлежу; я даже рада была удалению от людей, которых я не могла любить. Он избавил меня от них, я чувствовала к нему благодарность.

Мы поехали морем. Вступив на корабль, я предалась невольной грусти; все чувства мои старались припоминать прошедшее; я слышала тот же шум, те же отвратительные звуки голосов; все было мне уже знакомо, хотя я никогда еще не видала корабля; но на нем не было уже подле меня того существа, которое я называла своей матерью, и которого ласки были для меня так дороги и сладостны; я старалась уверить себя, что-то был сон; хотела представить себе образ матери, но старания мои были напрасны. Она, кажется, не имела на себе земного образа, не могла явиться взорам; но являлась мне в образе мысли, в образе сладостного чувства, которое родители мои называли любовью.

Мы приехали на остров, с которым и тебя познакомило несчастие. Покровитель мой… Эол… поручил меня своей престарелой матери, и уехал неизвестно куда.

Там нашла я это милое дитя. Эол ласкал и любил Лену, как дочь свою, но кто была её мать, это было тайною для меня; может быть, подобно мне, она лишилась ее на веки!.. Я желала заметить…

Внезапное колебание корабля, скрип и треск мачт прервал слова Мери.

— Сложи крылья! — раздался на палубе резкий голос кормчего.

— Волю левому перекосному!

— Перебой в право!

— Туго!

— Что это значит? — спросила Мери.

— Мери, Мери! Кто это сердится? — вскричала Лена, и прижалась к Мери.

— Верно выходят тучи, — сказал неизвестный. — Это предосторожности; нам опасаться нечего; я уверен, что корабли Эола пройдут безопасно и между Вельтонскими морскими вихрями.

Качка корабля увеличивалась более и более, удары и плеск валов, о плечи Альзамы, сливались с треском снастей и с громкими голосами матросов.

Слова неизвестного не успокоили Мери. Непривычка быть на море во время опасности, начинала на нее действовать: голова её кружилась, какое-то беспокойное чувство взволновало ее, невольный трепет пробежал по ней как холодная волна. Неизвестный замелил это, хотел успокоить ее, но вдруг корабельный вестовой вошел в каюту.

— Эол! — сказал он. — С юга тучи, будет гроза, по Миртовому морю нет пути; ветер несет к полуострову.

— Тем лучше, войди в какую-нибудь пристань! — отвечал мнимый Эол.

— Кормчий взял уже путь к острову Соколиному; я думаю, мы успеем еще долететь туда; и кстати, там есть наши!

— Идти по ветру!

— Воля твоя! До сих пор на этих берегах для нас пристани не было! — произнес вестовой корабля, и вышел вон.

Едва он удалился, неизвестный обратил внимание на Мери. Положение ее было ужасно: то забываясь, походила она на мрамор; то очнувшись и вспыхнув, с ужасом всматривалась она во все, как в пустынное отдаление, и отыскивала предмета, который бы мог обратить её внимание; то обняв плачущую Лену и устремив взоры на неизвестного, она уподоблялась безумной деве, влюбленной в образ Архангела.

Неизвестный сел подле нее; она склонила к нему на плечо голову, взглянула на него, прижала к груди, слезы заструились из очей; но вдруг, как будто на миг возвращенная к памяти, вскричала:

— Болезнь убивает меня! Вот дочь Эола! Кто бы ты ни был, замени ей отца! — Беспамятство прервало её слова.

Лена обнимала ее и плакала; неизвестный с жалостию смотрел на больную.

Вошедший кормчий был свидетелем всего; он слышал слова Мери. — Не умрет! — сказал он громко, — это душа знакомится с морем!

— В какую западню приказал ты ехать? — продолжал он, внимательно всматриваясь в лицо неизвестного.

— К берегам Пелопонесским — отвечал он.

Кормчий вымерял глазами мнимого Эола.

— Да есть ли там место для нас? — сказал он злобно. — Впрочем, для нашего брата всякий честный человек уступит угол, даст надежный приют, куда ни день не проникнет, ни громовая стрела не пролетит!.. Не хочешь ли в пристань Напольскую? Там уж я был гостем! В заклепах Кастронских ржа съела на мне связку цепей!

— Иди исполнять, что приказано! — сказал неизвестный, удерживаясь от гнева.

— Ступай сам править кормой, молодец! — хладнокровно отвечал кормчий. — Кажется, ты не в свое стадо попал!.. Не думаешь ли отдать его под волчий надзор? Нет, друг! Как хочешь свисти, а не попадешь в ветры! Тяжела ворона для соколиного полета!..

Неизвестный не дал кончить дерзких слов, обнаруживающих тайну, он бросился на кормчего и схватил его за грудь.

— Товарищи! — вскричал кормчий резким голосом; но голос его слился с шумом бури, с треском снастей и с воем ветров.

На палубе все готовились встретить бурю. Туча, как чёрная полночь, покрыла уже все небо; только на северо-западе видна еще была светлая полоса, как трещина в стене мрачной темницы; но и она уже исчезла подобно погибающей надежде.

Нельзя было отличить моря от неба; только перед раскатом грома, в мгновение полета молнии, заметно было, что морские черные валы, оттеняемые струями пены, поднимаются как горы, а черные тучи, волнуясь, несутся от юга к северу.

Вой ветра, падение волн и перекаты грома заглушали голоса отчаянных пловцов; но они не в первый уже раз недели пламенное небо и разъяренное море.

— Что-то скажет теперь наша старая Суратская Нимфа? Кряхтит!

— Не чудо, ей скоро минет сто лет!

— За то не даром ей прозванье вековая; ребра из Телиму, а одежда из нетленного Наньму.

— Эге! ломит становую!

— Где ж кормчий?

— Чорт его знает!

— Кажется пошел спросить у Эола, куда плыть.

— Время спрашивать воли начальства; теперь, но всем грозная воля бури.

— И то правда: в царстве небесном да в беде — все равны!

— Слышишь, как бранится! Только не приведи Владычица, чтобы она съездила своей огненной плеткой по нашим ребрам! — прожжёт кожу проклятая, засмолит волоса!

— Да что ж, шутит с нами кормчий?

— Да и Эола как будто нет на корабле?