Над Губернским правлением в царствование Александра I соорудили башню со шпилем. Подняли ее не только для красоты, но и для исполнения важной функции – каланчи. На ней дежурил пожарный, высматривавший с высоты, не горит ли что поблизости.

Благодаря аркадам и колоннадам Верхних торговых рядов, памятнику Минину и Пожарскому, Красная площадь стала выглядеть по-европейски. На ней, казалось, окончательно восторжествовал классицизм. Чему способствовала новая колокольня Казанского собора в этом же стиле. Площадь стала не просто красивой, а прекрасной. В изданном в 1827 году описании города под названием «Москва или Исторический путеводитель по знаменитой столице государства Российского» нашлись слова не столь сухие, как в первом описании города: «…Это огромнейшая из площадей московских; длина ее (от Спасских ворот до Никольских) 135 сажен. Окруженная со всех сторон предметами самыми занимательными… площадь сия сама по себе есть такое место, которое может точно служить напоминанием многих важных событий отечества нашего».

Но русские поэты (в отличие от советских) в ХVIII и ХIХ веках не посвящали ей ярких строк. Нет их у Ломоносова и Державина, нет у Пушкина и Лермонтова. Поднимавшийся на вершину Ивана Великого Михаил Лермонтов в юнкерском сочинении дал панораму Москвы с птичьего полета, первым из великих поэтов подробно описал собор Василия Блаженного, чья глава показалась ему хрустальной граненой пробкой старинного сосуда. «Витые тяжелые колонны поддерживают железные кровли, повисшие над дверями и наружными галереями, из коих выглядывают маленькие темные окна, как зрачки стоглазого чудовища. Тысячи затейливых иероглифических изображений рисуются вокруг этих окон; изредка тусклая лампада светится сквозь стекла их, загороженные решетками, как блещет ночью мирный светляк сквозь плющ, обвивающий полуразвалившуюся башню». И так далее. Но Красную площадь не помянул.

Поэты России не воспевали площадь, очевидно, потому, что в памяти народа не забылись лютые казни у Лобного места. (На нем казнили и раскольника Никиту Пустосвята.) Во времена Ивана Грозного и Петра там четвертовали, рубили головы и вешали массу людей. Текла ручьями людская кровь, с которой некоторые историки связывали название – Красная площадь.

Верба на счастье. Красную площадь рисовали известные живописцы и безвестные умельцы, поставлявшие на рынок лубки. На одной такой прелестной картинке предстает торжественный въезд Александра II в Кремль. Вдоль стены и башен красуется по стойке «смирно» войско. Гарцуют на белых конях генералы свиты. А за ними восьмерка лошадей, запряженная цугом, везет в карете царя. Такие церемонии, после того как Москва стала «порфироносною вдовой», случались редко. Но каждый год весной происходила многолюдная «Верба». О ней нам дают представление давние описания и снимки, которые успели сделать до 1917 года. В том году все переменилось, и будни, и праздники…

Из Москвы генерал-губернатор граф Захар Чернышев 2 марта 1782 года доносил в Санкт-Петербург матушке-царице: «…В вербную субботу было здесь так называемое вербное гулянье, которое состояло в том, что великое множество обоего пола дворян и купечества в каретах по Красной площади к Спасскому мосту, а оттуда через Кремль во всяком порядке, от полиции устроенном, проезд имели. Что и продолжалось после обеда часа четыре, при несказанном числе зрителей, стоявших по улицам и на площади. Сие гулянье по древности своей памятно в народе от бывших патриарших процессий, и теперь столько занимает его, сколько и другие лучшего вкуса».

Когда отправлялось это письмо, доживали свой век очевидцы незабываемой церемонии на Красной площади, происходившей в Вербное воскресенье – на шестой неделе Великого поста. Самое раннее описание «патриарших процессий» относится к 1679 году, когда правили царь Федор Алексеевич и патриарх Иоаким. Стоя на Лобном месте, патриарх раздавал первым лицам, начиная с царя, освященные им ветви вербы. Почему именно вербы? Ветви красной ивы заменяли ветви иерусалимской пальмы, которыми евреи приветствовали Христа при въезде в Иерусалим за пять дней до распятия. Иисуса олицетворял Иоаким. Ему подавали белую лошадь, обряженную наподобие осла. Кремль представлял святой град, куда торжественно направлялся крестный ход во главе «с великими государями». Таким образом разыгрывалось в Москве шествие Христа «на осляти» в Иерусалим. Выглядело это так: «...А за золотчиками везли вербу, а на вербе стояли и пели стихари цветоносию патриаршии подьяки меньших статей. А за вербою шли протопопы и священники немногие. А как великий господин святейший Иоаким, патриарх Московский и всея Руси, у Лобного места всел на осля и пошел к собору в Кремль к соборной церкви. И великий государь Феодор Алексеевич изволил в то время у осля узду принять по конец повода и везть в город к соборной церкви», то есть Успенскому собору.

Спустя век на том же месте все выглядело по-другому. Генерал-губернатор упоминает о «вербном гулянье», катанье в каретах. Этот обычай установился во времена Анны Иоанновны.

Еще через сто лет в Вербное воскресенье происходило не одно, а два действа – катанье и ярмарка.

«Еще со средины Вербной недели вся площадь заставлялась белыми палатками и заполнялась самыми разнообразными товарами, большей частью подарочного характера: игрушки, цветы, корзинные изделия, галантерея, сласти. Масса воздушных шаров красными гроздьями колебалась над толпой гуляющих... Писк, визг, гудки разнообразных игрушек наполняли площадь, заглушали говор гуляющих и выкрики торговцев».

Так вспоминал о минувшем Иван Белоусов, на свадьбе которого однажды гулял Чехов, назвавший его «портным, недурно пишущим стихи». На склоне лет бывший портной, ставший литератором, сочинил в прозе «Записки об ушедшей Москве» с подробным описанием запрещенного большевиками праздника на Красной площади.

До революции пучки верб, украшенные восковыми цветами, продавали монашенки. Ветви ивы превратились в ходкий товар. Из едва распустившихся почек, цветов или сережек в Москве варили вербную кашу. Особым спросом на «Вербе» пользовался «морской житель», появлявшийся на прилавках только в те дни. Так называлась игрушка – чертик в стеклянной трубке со спиртом или водой, барахтавшийся при нажатии на резиновую заслонку.

Упоминает Иван Белоусов о катании «на разубранных тройках и богатых купеческих санях, в которых важно сидели купеческие семейства, разодетые в соболя и бобры». То была не только дань традиции, но и смотр благосостояния и невест. Маршрут катаний стал иной, чем во времена Екатерины II. Лошади ехали вокруг стоявшего уже в центре площади памятника Минину и Пожарскому. Конные жандармы следили за порядком.

Другой переживший революцию литератор, Николай Полянский, бывший действительный статский советник, сочинил «недурными стихами» поэму «Московский альбом», представив в ней картину города, незабываемого народного праздника.

Подробно описал Вербное воскресенье и другой современник Чехова – Николай Телешов, удостоенный в зловещем 1938 году почетного звания заслуженного деятеля искусств РСФСР. Его «Записки писателя» составлены с «классовых позиций». Про катанье на Красной площади говорится с осуждением:

«В субботу на свободной половине Красной площади происходило праздничное катанье – явление весьма нелепое и бессмысленное. Экипажи, в зависимости от погоды и состояния мостовой, – либо сани, запряженные парой коней, либо коляски и ландо, – следовали медленно, почти шагом, одни за другими, наполненные нередко детьми, что хоть сколько-нибудь понятно, но чаще – расфранченными дамами и даже иногда мужчинами в котелках и цилиндрах. Образовывалась громаднейшая петля не только во всю обширную площадь, но и за ее пределами; одни ехали вперед, близ рынка, другие назад, по линии торговых рядов, и так кружились часами. А внутри этой колоссальной петли стояли группами полицейские офицеры в серых пальто, с саблями у бедра и с револьверами на серебристых шнурах: они только рисовались перед катающимися нарядными дамами и подкручивали усы».