У него была своя семейная трагедия. Новорожденного крестили за полгода до того, как дворянин Григорьев повенчался с возлюбленной «мещанской девицей», дочерью крепостного кучера. На время младенец попал в число подкидышей Воспитательного дома, откуда его забрал на законном основании отец. Голубоглазый, златокудрый, как античный бог, Аполлон остался на всю жизнь мещанином. Учителя ходили к нему домой. Играть на рояле учился у знаменитого Филда. В 16 лет поступил на юридический факультет, учился блестяще. В университете подружился с Афанасием Фетом, привел его в родительский дом. Верующий Григорьев и атеист Фет были неразлучными, как близнецы. Однажды на всенощной, тайком пробравшись в церковь, Фет над ухом склоненного в молитве друга предстал искусителем, как Мефистофель. И отвлек в эти минуты от Бога друга, страдавшего от неутолимой любви.

Дом в Замоскворечье (не на Арбате!) заполнялся по воскресеньям молодыми спорщиками. В мезонине, в тесном кружке, шлифуя и оттачивая мысли, собирались Афанасий Фет, Яков Полонский, Иван Аксаков, Сергей Соловьев... Прислуга подавала наверх молодым господам подносы со стаканами чая с лимоном, калачи, сухари и сливки. Обменивались книгами, новостями. Женщин, как в университете, не было. Пьянели от разговоров, наслаждались идеями, мыслями, стихами.

Страсть к родственнице декана юридического факультета Антонине Корш закончилась ее браком с одним из тех, кто поднимался в мезонин пить чай с лимоном. От несчастной любви примерный сын Аполлон сбежал из родительского дома на дилижансе в столицу.

Другая яркая любовь (после неудачной женитьбы на сестре Антонины Корш) зажглась в Воспитательном доме, приютившем некогда Аполлона. Там, в квартире сослуживца, встретил его дочь Леониду Визард, красавицу с цыганскими черными волосами, но с голубыми глазами. И она вышла замуж за другого. Безутешный поэт уехал в Италию, где жил во дворце на правах воспитателя. Сокрушался, что там плюнуть некуда.

Разделенную любовь поздно испытал в номере питерской захудалой гостиницы, куда явилась по вызову уличная девица... Жизнь и с ней не удалась. В 42 года сидел, не в первый раз, в «долговой яме». Оттуда его выкупила некая сердобольная генеральша. Через четыре дня опустившийся на дно известный литератор, чье сердце было разрушено страстями и «воткой», умер от апоплексического удара.

На закате жизни Григорьев вспоминал Москву 30 х годов, своего детства. «Как в старом Риме Трастевере, может быть, не без основания хвалится тем, что в нем сохранились старые римские типы, так Замоскворечье и Таганка могут похвалиться этим же преимущественно перед другими частями громадного города-села, чудовищно-фантастичного и вместе великолепно разросшегося и разметавшегося растения, называемого Москвою». И еще признался: «Вскормило меня, взлелеяло Замоскворечье».

Полюбил здесь жить Афанасий Фет, одно время снимавший дом на Малой Полянке, 3, на другой стороне улицы от дома Григорьевых. И сюда стремились многие замечательные люди, по-русски жаждавшие общения.

На месте дома Григорьева – жилая громада. На месте дома Фета – коробка с бетонными ребрами. Осталась сторона улицы, где ветшает неприкаянный безлюдный домик с мезонином и несколько подобных старичков. Мимо них ходили неразлучные друзья в университет. А оттуда они поспешили навстречу судьбе, жестокой к истинным поэтам.

Чем объяснить тягу героев Островского к Замоскворечью? Почему удалой купец Калашников жил здесь?

Возвращался добрый молодец из Китай-города сюда потому, что помянутый гостиный двор, торговые ряды, шумевшие у Красной площади, оттесняли купечество на юг, в поля. С других сторон пространство заполнили Кремль, Зарядье... За рекой простор оставался, здесь селились купцы, благо отсюда до лавок было рукой подать.

Уважающий себя богатый купец строил, как дворянин, собственный дом, обращаясь к признанным архитекторам. Василий Баженов проектировал и для князя Прозоровского на Большой Полянке, и для купца Долгова на Большой Ордынке... Разница состояла в том, что в купеческих дворах помещались склады с товарами. Рядом с усадьбами возникали мануфактуры. Потому среди плотной застройки Замоскворечья в самом неожиданном месте встречаются зажатые домами старые цеха предприятий, берущие начало от свечных и прочих купеческих заведений. Этого на Арбате нет.

Еще одна особенность была – дощатый глухой забор с калиткой. Аполлон Григорьев, живший за таким забором, представлял свою малую родину, как гид, так: «Пред вами потянулись уютные красивые дома с длинными-предлинными заборами, дома большей частью одноэтажные, с мезонинами... Дома как дома, большей частью каменные и хорошие, только явно назначенные для замкнутой семейной жизни, оберегаемой и заборами с гвоздями, и по ночам сторожевыми псами на цепи».

За оградой росли деревья, цвели сады с кустами акаций и рябины. Комнаты заполняла хорошая мебель, буфеты с фарфоровой посудой, шкафы с хорошими книгами, картины в рамах, старинные иконы. Купцы, занятые делом, не выискивали смысл жизни, не занимались разговорами, как арбатские западники и славянофилы.

Интерьер такого дома запечатлен Василием Перовым в картине «Приезд гувернантки в купеческий дом». Третьяков считал ее «лучшей картиной» и не успокоился, пока не завладел шедевром, отдав прежнему владельцу крупную сумму денег и другую картину в придачу. Купеческая обстановка, как на ладони, видна в «Сватовстве майора». На двух стенах – восемь картин в дорогих рамах! Вот так «Тит Титыч»! Хрустальная люстра могла бы украсить сегодня самую престижную квартиру. Павел Федотов, постановщик этой классической сцены, хорошо знал Замоскворечье. Оно вдохновляло Иллариона Прянишникова, другого корифея критического реализма: «Иной раз невольно заглядишься не только на какую-либо типичную сценку на улице, но и на самую улицу, на характерную постройку и внешнюю особенность всех этих лавочек, заборов, всех этих кривых переулков, тупиков...» (Большевистский взгляд на кривые переулки высказал в наш век секретарь ЦК, МК и МГК партии Каганович: «Когда ходишь по московским переулкам и закоулкам, то получается впечатление, что эти улочки прокладывал пьяный строитель».) Купцы Прянишникова разыгрывают эпизод в картине «Шутники. Гостиный Двор в Москве».

Одни живописцы приходили в Замоскворечье в поисках натуры, прототипов. Другие квартировали в «кривых переулках». Почти вся жизнь прошла здесь у Николая Неврева, говорившего, что он живет «рядом с сюжетами». Его работы покупались современниками нарасхват. Один подсмотренный им сюжет стал картиной «Протодьякон, провозглашающий многолетие на купеческих именинах». Гостиная лучшего друга художника, купца и собирателя картин Павла Третьякова, послужила фоном «Воспитанницы», напоминающей драму из пьес Островского. Комнату собственной квартиры с мебелью красного дерева художник изобразил в «Смотринах». Все эти композиции остались в Замоскворечье, в доме и галерее у Павла Михайловича Третьякова...

Вблизи мецената во 2-м Голутвинском переулке одно время жил больной и нуждавшийся в средствах художник Василий Пукирев, творец «Неравного брака». Перед этой картиной полтора века толпятся люди. Картина принесла молодому художнику славу без богатства, став утешением в горе. Вся Москва говорила, что невесту бедного живописца выдали замуж за богатого и знатного аристократа... За спиной венчаемой девушки скорбит, как на похоронах, красавец Пукирев в роли шафера. За женихом оказался приятель художника, рамочник Гребенский. На радостях тот пообещал сделать раму «каких еще не было». Вырезал ее из цельного дерева «с цветами и плодами», после чего Третьяков поручал ему обрамлять купленные холсты.

Ничего в Замоскворечье не смог создать великий портретист Тропинин. (Его музей в переулке.) Безутешный художник переселился сюда, когда умерла его жена. Ее он любил сильнее искусства и, оставшись в одиночестве, за два года жизни в домике на Большой Полянке зачах.