Недоучившийся студент, он же отставной гвардеец Измайловского полка и масон, вернувшись спустя десять лет в родной город, взял в руки захиревшие «Московские ведомости». Число подписчиков газеты выросло с 600 до 4000. Кроме арендованной типографии университета он заимел две «вольные» и одну «тайную», выпускавшую литературу для масонов. Появилась «Типографическая компания», выпускавшая массу книг русских и французских авторов, властителей дум. После рек крови Французской революции и казни короля, к чему оказались причастны масоны, Екатерина II расправилась с Новиковым более жестоко, чем с Радищевым. За «Путешествие из Петербурга в Москву» дала десять лет ссылки. За тайное масонство и пристрастие к французским свободолюбам – 15 лет Шлиссельбургской крепости. Оттуда заключенный вышел, помилованный Павлом I.

Чем больше узнаю Замоскворечье, тем яснее: прошлое и настоящее его покрыто тайной, разгадать которую предстоит. Минувшее заслоняла от краеведов тень Тит Титыча, близкое – инструкции об охране государственных тайн в печати. За Красной церковью высится бурая стена классического стиля, втиснувшаяся между старожилами полвека назад. Главатом! Дом без вывески был стражем на пути каждого, кто пытался хоть слово написать об атоме, будь то атомная станция или атомная бомба, кто хотел взять интервью у засекреченных трижды Героев, таких, как академики Зельдович, Курчатов, Сахаров или Харитон...

Здесь однажды сообщили мне пароль «Волга», приобщив к таинству. И помчался я, окрыленный, из Замоскворечья в Обнинск. Там увидел мировую сенсацию – первую на земном шаре атомную электростанцию, поразившую чистотой и идеальным порядком. Туда сегодня калачом никого не заманишь из пишущей братии, «позеленевшей» в борьбе за чистоту природы. Но что бы с нами стряслось, если бы у России не осталось атома? Сыпались бы на Москву, как на Белград, фугасы, поражая Останкино, Арбат и Замоскворечье...

Сюжеты и сцены кривых переулков. Выросший за Москва-рекой Андрей Вознесенский утверждает: «Замоскворечье является нутром Москвы, даже в большей степени, чем Арбат. Своей размашистостью, живописностью, стихийностью, азиатчиной, перемешанной с Европой, оно влияет на другие районы города, сообщая им московский дух». Большую Полянку называют «Арбатом Замоскворечья» за ее дворянское прошлое, приоткрытое недавними изысканиями. «Азиатчину» на улицах увидеть не каждому дано, дух московский уловить под силу поэту. Но то, что за Москва-рекой выстраивается свой длинный ряд великих имен, не уступающий Тверской или Арбатской части, – факт явный: Новиков, Александр Островский, Лев Толстой, Фет, Аполлон Григорьев, братья Третьяковы, братья Рубинштейны, Ключевский, Марина Цветаева, Пастернак...

С кого начать? Начну с Павла Воиновича Нащокина! Его имя носит галерея в Воротниковском переулке, в доме, откуда Пушкин устремился к гибели. Роковая дуэль никогда бы не случилась, будь рядом с поэтом этот человек. На другом доме Нащокина, на Арбате – установлена мемориальная доска в память о Пушкине. Знаменит музейный «Нащокинский домик», дорогая игрушка, в миниатюре воссоздающая обстановку квартиры, где живал в Москве поэт. Домик игрушечный Нащокин строил, не считаясь с затратами. А родовой дом Нащокиных – на Большой Полянке, 11, за оградой усадьбы. Она вмещала большую семью генерал-поручика Воина Нащокина: детей, воспитанников, поваров, музыкантов, нянек, мамок, гувернеров... В их числе – француза, игравшего на флейте дуэты с Фридрихом II. Отсюда Павла Нащокина увезли в лицей, где он познакомился с Пушкиным. Поэтом Нащокин не стал, служил в Измайловском полку, как Новиков. Прокутил с радостью наследство и вернулся домой. С рассказа о нем начинает книгу «Замечательные чудаки и оригиналы» Михаил Пыляев, давая завидную характеристику: «талантливая широкая натура и превосходное сердце».

По части широких натур Замоскворечье никому не уступает... Жаль, не увидеть нам другой дом, сломанный, когда крушили Арбат, на Малой Полянке, 12. Здесь жили два замечательных поэта, один из которых прославился не только поэзией, но и размашистой натурой...

Этими словами заявил себя наследником погибших на дуэли гениев Афанасий Фет в 1843 году. Сходя в гроб, его успел благословить Белинский. Стихи Фета в школе учили в мое время наизусть. Биографию учебники замалчивали. Пожилой помещик Афанасий Шеншин увез из Германии беременную жену чиновника Иоганна Фета, не то немца, не то еврея. Отчаянная немка бросила отца, мужа и дочь ради любви. Ее огонь опалил новорожденного, получившего при крещении имя – Афанасий и фамилию – Шеншин. Священник за мзду записал младенца законным сыном неженатого. При поступлении в школу подлог раскрылся. Из столбового русского дворянина Шеншина подросток превратился в немца-разночинца, обязанного подписываться так: «К сему иностранец Афанасий Фет руку приложил». Пришлось городить горы лжи, чтобы объяснить сверстникам, кто он есть на самом деле. Чтобы вернуть утраченные права и привилегии дворянина, поэт пошел в армию. Борясь с бедностью, Фет отверг бесприданницу Марию Лизич, обожавшую возлюбленного. В разлуке несчастная сгорела от неосторожно брошенной спички. Памятник Марии возводился всю жизнь в стихах:

Дворянство и фамилию приемного отца Фету вернул император Александр II со словами: «Je m’imagine, ce que cet homme a du souffrir dans sa vie». По-русски это звучит так: «Я представляю себе, сколько должен был выстрадать этот человек в своей жизни».

Он перевел почти всю римскую поэзию и удостоился за это звания члена-корреспондента Академии наук. В старости богатый и тяжкобольной помещик Шеншин, он же признанный поэт Фет, пытался покончить с собой, а умер от разрыва сердца.

...Друга молодости Фета в школе в мои годы даже не упоминали. Он сочинял, как теперь признают, гениальные статьи. Прозу и поэзию его издают поныне. Неразделенные чувства, сокрушавшие сердце, излились в неувядаемые стихи. Поэзию страдальца Блок называл «единственным мостом, перекинутым к нам от Грибоедова и Пушкина», то есть к нему, творцу стихов о «Прекрасной Даме».

Отбабахают барабаны и бас-гитары вослед ХХ веку. Что останется? Неизвестно. Вряд ли в грядущей Москве затянут за столом «Желтую субмарину». А сколько будут петь по-русски, столько будут исполнять романсы, якобы народные, чуть ли не цыганские, не связывая их с истинным автором слов и музыки:

Это опус номер 13 цикла, посвященного прекрасной девушке, равнодушной к поэту. За ним следует кульминационный опус номер 14. У него есть название «Цыганская венгерка». Кто не плакал в душе под звуки этого романса?

Через всю Москву с гитарой в руке шагал с Полянки на Басманную, к дому друга, поэт. Он носил красную шелковую рубаху, как цыган. Пил горькую, пел часами не столько голосом, сколько сердцем. Рояль променял на гитару! Не он ли первый русский поэт с гитарой, исполнявший под семиструнную собственные стихи?! Окуджава мне рассказывал, как я упоминал, что начал петь под три аккорда, потом освоил семь, признался, что играть не умеет. У Высоцкого видел в его квартире шестиструнную гитару с пятью струнами на дополнительном грифе. Они, да все, кто забренчал в ХХ веке, вышли из красной шелковой рубахи Аполлона Григорьева.