— Но я должен вылететь в последнюю минуту. Самолет могут сжечь!

— Ну, сгорите вместе. Доставь ей такое удовольствие. Она у тебя хорошая, Богдан, но ты часто забываешь о ней. Надо все же не очень увлекаться... работой. Как настроения на заводе, в эшелонах?

— Как и тогда, в наши времена. Но сейчас значительно тяжелей.

— Сейчас тоже наши времена. Только тогда мы были с тобой менее зрелы и меньше забот было. За нас думали, а теперь самим приходится и мозгами поворачивать. Потому — кажется тяжелей. Надеюсь, говорю понятно?

— Убедил.

— Ты, конечно, знаешь, что город должен быть, в случае чего, оставлен противнику в неудовлетворительном состоянии?

— Знаю.

— Кто отвечает за взрыв завода? Ты?

— Я.

— Приготовил, чем?

— Привезли динамит из Кадиевки.

— Сегодня получишь две тонны тротила и детонаторы.

— Ты спокойно говоришь о таком ужасе, Николай.

— Приходится. Обязанности жестокие, Богдан.

— Но, может быть, не придется? — с надеждой в голосе спросил Богдан.

— Будем защищать город до конца. Столько, сколько нужно для планомерного стратегического отхода. Под городом устроим мельницу...

— Какую мельницу?

— Новое наше выражение. Для перемола его дивизий. Командую мельницей я. Это, правда, не твой гигант-заводище, но хозяйство ничего себе. — Трунов поднялся, обнял друга. — Может, не встретимся. Выезжаю туда...

— Туда?

— Да, тянет в сечь. Бродяжья кровь играет, труновская. Кстати, про отца. Работает старик, но в связи с продвижением немцев все труднее им. Позавчера еле-еле наладили радиосвязь...

Богдан ушел от друга с чувством грусти. Колька-пулеметчик, чубатый и озорной, с надорванным воротом гимнастерки, а теперь вот — генерал Трунов. Время, время. Почему тяжелей сейчас кажутся испытания? Неужели потому, что стали старше? Машина несла его к заводу. Вскоре позади остался наершенный, придавленный баррикадами город. Солнце гуляло по мокрым от вчерашнего дождя жнивьям и не могло их просушить. Подходила осень. В это время уже покрываются поля квадратами зяби, но сейчас... Он не находил этих черных квадратов. Земля ждала, но к ней не приходили!

В цехе гранат он застал отца за наладкой вторичной прессовки стакана. Руки старика были выпачканы в масле, он держал порванный стакан гранаты и журил рабочего-давильщика.

— Валюнька в городе, — сказал Богдан радостно.

Старик спрятал улыбку в усах.

— Ну? Стало-быть вернулась?

— Не уезжала она! — воскликнул Богдан. — Обманула.

— Вот оно что. И ты только узнал?

— А ты разве знал? — поймав улыбку у отца, спросил Богдан.

— Где мне все знать, — схитрил отец, — проста припомнил: какой-то голос, пискливый такой, звонил по телефону. Почудилось, Валькин.

— Вот, заговорщики!

— Непослушание от любви, Богдан, — резонно заметил старик, — надо ей простить. Был у Николая?

— Пришлет железнодорожный батальон. Желбат.

— Желбат, желбат, — старик усмехнулся чему-то.

Железнодорожный батальон восстановил движение через восемь часов. Дубенко прошелся по свежим шпалам, по рельсам, сохранившим еще кое-где сизую окалину прокатки. Вместо готовой фермы использовали для перекрытия двухтавровые балки, укрепив их на стыке опорой из толстых деревянных брусьев. Бык в разрушенной части разобрали ступенчато, после чего восстановили шпальной клеткой. Дубенко поблагодарил командира батальона — седого, весьма упитанного человека. Комбат сказал: «Спасибо, коллега». Оказывается, он был инженером-путейцем, строил Турксиб, вторые пути на Дальнем и еще кое-что.

К вечеру от завода прошел еще один состав. Семьдесят три вагона тяжело тащили два паровоза. Дубенко погрузил кроме оборудования большую половину сортового проката.

Богдан еле добрался до своего рабочего кабинета. Снова начиналась острая боль в ноге. Он лежал, прикрытый пледом, стиснув зубы. Отец, устроившийся вместе с ним, вошел, включал настольную лампу. Заметив страдание на лице сына, он подошел к нему и, откинув плед, принялся растирать ногу Богдана своими заскорузлыми, словно железными пальцами.

— Натру-ка тебе тем самым снадобьем, — сказал он. Вытащил из стола бутылку, засучил рукава, принялся массировать ногу. Едкие запахи денатурата, камфарного масла и нашатырного спирта разлились по комнате. Богдан почувствовал облегчение, благодарно пожал отцу руку выше локтя.

— Эх, ты! Главный инженер и директор! Дважды орденоносец! — пожурил старик. — Данька ты... Помнишь, как мальчонкой свалился с двухсаженной гати? Еле-еле в чувство тогда тебя привел. И чем? Как думаешь? Денатуратом. А помнишь, как ты да Колька Трунов из-под Горловки на побывку прискакали на буланых коньках?

— Ну, что же? Тогда дело обошлось без растираний.

— К случаю вспомнил. Были времена...

Он нашарил в ящике стола мыло, расположился возле умывальника. Богдан наблюдал его опущенные плечи, морщинистую шею, полысевшую макушку. Вот они снова вместе. Война соединила их, как в детстве. А ведь перед этим старик все дальше и дальше отходил от сына, редко показывался дома на городской квартире. Как будто стеснялся появляться. «Родной мой батя, — тепло подумал Богдан, — хороший мой отец».

Отец достал из шкафа, где раньше хранились чертежи, кувшин с молоком, хлеб, масло. Налил в стаканы, нарезал хлеб, тонко намазал ломти маслом. Они ужинали у его кровати. Отец задумался, молчал. Убрав посуду в шкаф, закурил махорку.

— Когда свой завод запустим? — спросил он, отгоняя дым взмахами руки.

— Пустим завод, батя!..

— Дай боже, чтобы ваше теля да вивка зьило. Пора укладываться...

Солдат германской армии Ганс Дрейф участвовал в завоевании Бельгии, Голландии, Франции. Его выбрасывали сверху на Роттердам, он участвовал в парашютном десанте у Седана.

Перед нападением на Советский Союз его подготовили.

Два месяца он коверкал русский язык, который он ненавидел, и в конце концов превратился в «знатока русского языка и славянских привычек». Для операций на Востоке из их дивизии отобрали наиболее смелых и решительных парней и послали для диверсии коммуникаций русских.

Неделю назад четырехмоторный «Фокке-Вульф», пройдя на большой высоте, сбросил диверсантов в окрестностях города. Ганс Дрейф собственными глазами видел, как крестьяне прямо на лету подцепили на вилы его двух закадычных собутыльников Кляйна и Лессмайера. За ним тоже погнались, но его спасли резвые ноги и хорошее сердце... Он ушел и спрятался в леске, в ямке от раскорчеванного дуба. Съев свой неприкосновенный запас, Дрейф вышел на работу. У реки его заметили мальчишки. Он ушел от них и больше не рисковал появляться на людях, хотя и был одет в гражданское платье и обучен «большевистским привычкам».

Ганса Дрейфа изловили бойцы истребительного батальона и привели на завод, в штаб. Пленник жадно кусал хлеб, держа краюху обеими руками, и воровато посматривал на окружающих. Он ожидал смерти, но хотел перед отправлением в загробный мир вволю наесться. Он был оборван, худ, глаза разъела грязь и пыль. Наевшись, он заулыбался обступившим его людям. На диком наречии он объяснил, что из солдатского нормального состояния его выбили не только лишения, но непонятность обстановки. Он искал кулаков, но все гонялись за ним. На Украине, куда они шли, как освободители от большевиков, жили одни большевики и никто больше.

Дрейфа отвезли в город, а через три часа Рамодан пришел к Дубенко с удивленным лицом.

— Теперь все ясно, — сказал он, разводя руками, — вот этот самый сморчок Дрейф был наводчиком на нашу ветку.

— Да так ли это?

— Сообщили из штаба. Признался, бандит.

Надвинулась одна из последних грозных ночей. Дубенко получал инструкции в городском партийном комитете. Приходили и уходили коммунисты. Они были молчаливы, кивками здоровались друг с другом. Многие были вооружены, подпоясаны желтыми ремнями.