Она сказала это так необыкновенно просто, что Богдану неожиданно стало легко с ней и даже весело.

— Мне больше ничего не нужно... Лишь бы вам было приятно. После отъезда Вали вам ведь скучно. Никакая работа не заменит женскую ласку, что бы там ни говорили. Мне хочется кушать, — сказала она просто, — хочется кушать.

— У меня что-то должно быть в буфете. Правда, последнее время я здесь не живу, но, вероятно, что-нибудь обнаружится.

— Я сама буду хозяйничать, Богдан Петрович.

Она подошла к буфету, открыла дверку, приподнялась на цыпочках, рассматривая, что имеется на верхних полках.

Вскоре на столе очутились коробка сардин, сыр, сморщенный лимон и сухая колбаса. Богдан достал бутылку вина, звучно откупорил ее.

— У нас будет пир, — сказала Виктория, — вы не браните меня?

— Нисколько. Мне приятно, что вы у меня в гостях. Вы такая милая.

— А все же я хорошая? — спросила она вызывающе.

— Хорошая.

— Ну, не будем больше ни о чем думать. Может быть, с большой радостью будем вспоминать этот пир.

Она выпила бокал вина, отставила его, задумалась. Потом встряхнула волосами, засмеялась.

— У меня уже кружится голова. Я больше не буду пить.

— Больше и не надо.

— И не буду, — она умостилась с ногами на диван, погладила пальцем каблучки, — вот если бы кто-нибудь зашел сюда, Богдан Петрович, никогда бы не подумал, что можно так сидеть вдвоем, просто так...

— Пожалуй, вы правы, Виктория. Зачастую даже жалеешь, что оканчивается все просто так. — Он задумался, она погладила его руку, и он принял это как должное, как хорошо знакомое, родное, — так делала Валя. Он продолжал в прежней задумчивости. — Вот сегодняшнее короткое письмо одной, казалось бы, давно забытой женщины. Лиза... Она появилась возле меня в такое время, когда так нужна была женская ласка, прикосновение легких пальцев. Я тогда очень страдал физически. Я не мог почти сам ходить. Просить костыли, или кататься на тележке — стыдно. Она пришла и помогла мне. И сейчас я вспоминаю свои страдания и непременно ее. Хорошо вспоминаю, и храню ее облик в своем сердце. А вот я не узнал ее ближе. Мы не были близки, Виктория. Только на прощание я поцеловал ее. И после жалел, что так коротка была эта встреча. И она, очевидно, полюбила меня тогда за... несчастье. Ведь странно, когда такой огромный детина корчится от боли...

— Я бы тоже поступила так, как она, — сказала Виктория, — я бы непременно ухаживала бы за вами, исполняла всякие ваши желания... бегала бы за лимонадом, апельсинами, цветами...

— Следовательно, вы тоже хорошая.

— Может быть, — сказала она, задумавшись, — но только по отношению к вам... хорошая не к каждому, Богдан... Петрович...

Он повернул кисть руки, и на его ладонь она положила свою маленькую, слегка подрагивавшую руку. Он сжал ее сильно-сильно... Она прикусила губу и полузакрыла глаза. Снова тень от ресниц упала на ее щеки. Богдан разжал пальцы и долго сидел, не шелохнувшись, наблюдая еле заметное подрагивание ее губ.

— Вы хорошая, Виктория, — как-то выдохнул он и осторожно, боясь оскорбить ее, поцеловал ее волосы....

...Она ушла как-то незаметно. Неясные блики света стояли в комнате. На столе светилась недопитая бутылка и наполненный вином бокал. Ее не было, но в комнате остались ее манящие запахи, какие-то особые духи — неизвестные ему.

Резко позвонил телефон. Дубенко взял трубку, заметил, что на ней густо осела пыль, брезгливо поднес к уху.

— Слушаю... Николай? Уже половина седьмого? Ты разыскивал меня? Да, я немного вздремнул, Коля. Неожиданно попал к себе. Сейчас приеду. Хриплый голос? Все в порядке. Вполне здоров, Николай.

Трунов принял Дубенко в одной из комнат штаба. Они сидели на диване, шуршащем накрахмаленным чехлом. На полу лежал афганский ковер с пышной бахромой, на стене, напротив, висела картина «Тильзитский мир». Император Александр шел на пакетботе к островку Немана для переговоров с коварным завоевателем Европы.

Николай был в новеньком кителе, тщательно вычищенных сапогах, выбрит и даже надушен. Богдану стало стыдно за себя. Он обнаружил — брюки вздулись на коленях колоколами, туфли в грязи, рубашка не первой свежести, на шляпе пятна от автола.

— Что хорошего, Богдан? — спросил Николай.

— Хорошего мало, Николай.

— Вижу по обмундированию.

— Заметил?

— Ну, как же. Привычка, в армии служу. На гражданской грязный костюм — признак деловитости.

— Ты не очень, — шутливо огрызнулся Дубенко, — генерал может командовать, были бы только телефоны под рукой, а наш брат, производственник, лезь в каждую дырку.

Трунов внимательно приглядывался к нему.

— Ты сегодня мне что-то не нравишься, Богдан. Лицо бледное, помятое. Так нельзя зарабатываться.

— Николай, — вспыхнул Богдан, — я пока тебе не подчиняюсь непосредственно.

— Богданчик, — он полуобнял его, — сердишься? Что случилось?

— Полотно и виадук разбомбили.

— Знаю.

— А завод нужно вывозить, знаешь?

— Тоже знаю.

— А что мы своими силами ковыряться будем три дня, тоже знаешь?

— Не похвалюсь, не знал. Что тебе нужно практически?

— Твоей помощи, Николай.

— Все понятно, Богдан. Через часок на месте вашего мелкого происшествия будет железнодорожный батальон. Своих людей не отпускайте. Гуртом и батьку бить легче.

— Спасибо, Николай. Мне казалось, что ты не сумеешь помочь мне.

— Если бы помогать только тебе, пожалуй, подумал бы. — Николай прищурил глаза. — Ведешь ты себя плохо.

Дубенко привстал от изумления. Краска залила его лицо.

— Ты брось, Николай... если ты помог мне...

— Не тебе, дурень, нашему общему делу... А чего ты покраснел?

— А, брось, ну тебя... а если бы мне лично, не помог бы?

— Вот что! За что тебе помогать? Валю куда сбагрил?

«Неужели он что-либо узнал или догадывается?» — промелькнуло в мозгу Богдана.

— Я отправил Валентину в Москву, — сказал он, стараясь не смотреть на Николая.

— Точно уверен?

— Уверен ли я? — у Богдана захолонуло сердце. — Что случилось с Валей?

— А ты ее, оказывается, любишь, бродяга. Даже в лице изменился. А она беспокоится, какие-то там измены... какие-то блондинки...

— Блондинки?!

— Конечно, ее фантазия. Чего жены не нафантазируют. Им кажется, что за их мужьями всю жизнь охотятся какие-то блондинки. Простим нашим женам, Богдан.

— Но, что с Валей?

— Ты ее проводил?

— Проводил.

— В вагон усадил?

— Усадил.

— Ручкой помахал?

— Как ручкой помахал?!

— Ну, поезд при тебе тронулся?

— Нет, я спешил на завод и она меня отпустила... Поезд был задержан. Как раз подошли санитарные с фронта.... Ну, что ты тянешь?

— Все понятно. Может быть, хочешь повидать свою жену?

— Повидать?!

— Ну, что ты изумляешься! На тебе лица нет. Как будто бы ты узнал ужасную новость. Радоваться нужно, дурень. Раз повидать — значит она где-то близко. В городе она.

— В городе, — Богдан еле подавил волнение, — не может быть.

— Работает в эвакогоспитале № 1124.

— Это безобразие, — возмущенным голосом произнес Богдан. — Это безобразие!

— Никакого безобразия нет. Не хочет покидать тебя.

— Это ты ее надоумил.

— Не будем вникать в подробности, Богдан. Вчера звонила она мне. Над заводом висело зарево. Ну, беспокоилась о своем благоверном.

— Я сейчас же поеду к ней.

— Э, нет. Не найдешь.

— Эвакогоспиталь 1124. У меня отличная память на цифры.

— Цифру-то я тебе и соврал, Богданчик! У нее сейчас много работы — скажу по правде, поехала с санитарным к фронту...

— Ты с ума сошел?

— Ну, ну. Ты не кричи. Теперь понимаю беднягу Валюшку. Пусть работает...

— Но если что случится?

— Случиться может и здесь. Тоже уже перешли в прифронтовую... По налетам чувствуешь? Когда будешь трогать из города, захватишь Валю с собой. Возьмешь на свой «дуглас». Не хочет от тебя отрываться.