— С парашютом тебе, пожалуй, прыгать не придется. Доставят культурно. Кстати, повезешь с собой две радиостанции, патроны, а инструкции, может быть, даже сегодня ночью получишь в штабе. Твою кандидатуру мы телеграфно согласуем с верховным командованием.

— Неужели с Иосифом Виссарионовичем?

— Возможно.

— И он узнает, что снова Максим Трунов пошел в бой?

— Ну, это он узнает безусловно...

— Вот тебе и советские генералы! — восхищенно сказал Трунов.

Николай уехал в штаб, а Максим долго еще шагал по комнате своими широкими шагами. Решение, принятое сыном, не было неожиданностью для Трунова, но, видно, сказывались два десятилетия мирной и привычной жизни... старик волновался. И волновался не потому, что было страшно пускаться в опасное предприятие, не потому, что пугала смерть... нет — единственная мысль сверлила его мозг и заставляла ходить и ходить по комнате до одурения. «Сможет ли он поднять людей, и не останется ли он в одиночестве?» Но постепенно стирались в памяти прожитые года, моложе и ухватистей представлялся он сам себе, чернели седины у боевых его друзей, раскиданных по знакомым ему, как собственная ладонь, селам и городам правобережной Украины. Уже прежним парубком выглядел Семидуб из Джулинки, который пришел-таки по старой памяти к его сыну, уже щупала острая память Максима все балочки и перелески, где можно устроить и засаду, и небольшую каверзу, да почему бы и не заправский бой проклятому врагу...

И когда, осторожно приоткрыв дверь, заглянул старик Дубенко, Максим схватил его, втащил в комнату и принялся тискать его в своих медвежьих лапах.

— Что ты, Максим, — сказал Петро Дубенко, — чуть не вытряхнул с меня всю душу.

В сравнении с Максимом Петр Дубенко выглядел и старше, и тщедушнее, хотя вообще он был и достаточно высок ростом, и не такого уж слабого телосложения.

— Партизанить еду, Петр. Соберу ватагу, покуражусь еще над немцем.

— Да, немца нужно проучить. Слышал, небось, как он наш рабочий поселок... сто девятнадцать человек... Что они ему сделали? Воюй с солдатами, а то с бабами, детишками. Сшиб Романченок одного. Четыре прохвоста на нем присохли. Никто шапки не снял перед покойниками, не люди — зверюги, Максим. Как с этим поселком мой Богдан носился? Приехал когда из Америки, никому житья не давал. Сделать так, чтобы было лучше, чем в Америке. И сделал... Хотя я в Америке не был. Народ только жить начал, только в форму вошел, и вот. Налетели, сожгли, закидали бомбами, надругались.

— Выпущу я из них кровь и за ваших сто девятнадцать, Петро, — сказал с некоторой торжественностью Максим, — а вдруг откажут мне туда... Откажут — сам переберусь. Потом перед партией оправдаюсь, если буду жив. Ну, расскажи, Петро, как там в твоей «кузнице».

— Скоро все начнем вырывать с корнями. Куда-то подальше перекидывают. Придется переезжать пока с Украины, Максим. Откровенно сказать — тебе завидую.

— А старуху куда? Аленушку свою? С собой возьмешь?

— Не знаю, Максим. Мы еще проканителимся с заводом. Его на два эшелона не погрузишь. Я не был давно дома, не знаю, как решили с семьей.

— Богдан что говорил?

— Сегодня вызвал меня к телефону. Как будто, Николай советует отправить завтра же.

— Насчет семьи... по-моему... чего тут думать. Завтра же направим их на Кубань. Прямо в мой дом пускай и катают... Сейчас же дам телеграмму своему заместителю — он все обтяпает.

Позвонили. Трунов снял трубку и, чувствуя, что не может сдержать волнения, нарочито долго раскручивал шнур, ворчал. Дубенко остановился в выжидательной позе. Звонил Николай. Он сказал всего два слова: «Поздравляю, отец».

Максим положил трубку на рычаг, и на лице его появилась довольная улыбка.

— Ну, что ж, Петро, поздравляй нового красноармейца... Пригодились и наши старые кости. Не такие уж мы никудышные.

Рано утром Максим растолкал отца и сына Дубенко, заставил их быстро одеться и, сам сев за руль, помчался в направлении завода.

Богдан чувствовал прохладу утра, ежился, Максим приоткрыл все окна в машине и не хотел закрывать. Отец сидел рядом с Труновым, положив руку ему за спину. Они о чем-то говорили. Иногда Максим поворачивался, и Богдан видел его волевое лицо, острые глаза, блестевшие сегодня особенно по-молодому. Трунов великолепно водил машину. Как автомобилист Богдан никогда не мог достигнуть столь виртуозной легкости, блестящей ориентировки в разных профилях дорог, какими обладал старик Трунов. Вот он сделал крутой, но совершенно плавный поворот, выпрыгнул на проселок и помчал по направлению белых коттеджей. По поселку Трунов проехал медленно. Отец пытался ему что-то рассказывать, указывая пальцем, но Трунов остановил его и молчаливо смотрел из-под нависших бровей на руины поселка. Улица уже была прибрана, воронки засыпаны, кое-где восстановлены заборы, обугленные доски и бревна стасканы в кучи, но следы разрушения виднелись повсюду и их никак не могли замести трудолюбивые человеческие руки.

Трунов, выехав из поселка с южной стороны, понесся над берегом реки по узкой грунтовой дороге, поросшей лебедой. Перевалив мост, Максим еще несколько километров ехал параллельно главному тракту, изредка бросая хмурые взгляды на облако пыли, курившееся во всю длину шоссе.

— Поглядим тут, — сказал Трунов.

Он остановил машину и, разминая затекшие ноги, прошелся немного, вернулся, постукал баллоны носком сапога и только тогда, уперев кулаки в бока, осмотрел картину, представившуюся его взору.

— Вот тут, в восемнадцатом, мы задержали немцев на восемь суток. Удобное место. Возвышенность, на ней мы стоим, и внизу равнина! Хорошо для обороны, ой как гадко для наступления! Где-то тут лежал и ты со своим австрийским карабином. Помнишь, Петро?

— Помню, — ответил старик Дубенко, — как же не помнить такого дела. Тут, если пошукать, то, пожалуй, и разыскать можно ту ямку, где приходилось ховаться от пуль и осколков.

— Не найти той ямки, — сказал Трунов. — Степи были какие! А теперь? Все запахано. Даже вон те могильники запахали. Что бы оставить курганы! И сколько на тех могилах уродится подсолнуха или пшеницы?

— Для трактора лучше, — заметил старый Дубенко, — кабы пахать конями аль волами, разве стали бы трогать курганы. Обминули бы, и все. Не стали бы мучить худобу.

Внизу, перед ними, лежала плодородная равнина. Солнце побежало своими лучами по дозревающим полям пшеницы и «суржи». Невдалеке, выделяясь зеленым квадратом, стояли подсолнухи. Они повернули к солнцу свои золотые короны, на сочных шероховатых стволах играла роса. Заверещал жаворонок, упал. Где-то раздался тонкий голос перепелки, с характерным призывом: «пить пойдем - пить пойдем». Воздух был напоен теми щедрыми запахами, которые отдают растения от богатства своего, от переполнения соками.

Богдан наблюдал за Труновым с любопытством. Что чувствует сейчас этот человек, приехавший со своим другом на место давних боев, о которых сейчас уже сложили легенды? Трунов скрестил руки на груди и стоял, облитый лучами солнца, точно изваянный из камня, и видел Богдан, как упала на лицо старого ватажка большая тоска.

Влево, полосой от западного до восточного края, вдоль линии горизонта поднималась пыль.

— Там уходят? — спросил Трунов, ни к кому не обращаясь.

— Да, — ответил Богдан.

— Проедем к тракту, — сказал Трунов, — нам тоже приходилось отходить по нему. Так уж положено, что не миновать того большого шляха ни при отходе, ни при наступлении... А то кто еще жалует сюда?

К ним подъезжал зеленый автомобиль. За ним, примерно метрах в ста, мчались, ныряя в ухабах, грузовики с красноармейцами. Из автомобиля на траву выскочил Николай Трунов.

— Отец! — удивленно воскликнул он. — А мне сказали, что ты на заводе.

— Буду и на заводе, — ответил Трунов, — вот взбудоражил Петра и Богдана, таскаю их за собой. Им вот-вот на работу нужно, а я их таскаю. А ты чего, Николай, прискакал?..

— Рекогносцировка, отец. Надо посмотреть местность.