— Нет...
— Почему нет?
— Я уже пионер.
— Ну так что ж?
— Эта фашистский... я знаю...
— Вот тебе и молодая смена... — удивился Трудов, — с них толк будет. Эти повоюют...
— Да что, вы еще восемь лет думаете воевать? — спросила Анна Андреевна. — Не дай бог... Неужели это не последняя?
— По-моему, нет... — Трунов обратился к Богдану: — Ты почему же своих не отправляешь?
— Не хотели.
— Как так не хотели? Время военное — приказать нужно.
— Пойди прикажи...
— И прикажу. С сегодняшнего дня я начальник гарнизона вашего города. Надеюсь, это до вас доходит? Приказываю немедленно эвакуироваться...
— Неужели так серьезно наше положение? — спросила Валя. — Мы все же думали, что наш город не будет сдан.
— И мы так думаем. Но на войне главное — предусмотрительность. Всегда надо заглядывать вперед. Короче говоря, придется вам завтра собираться в путь-дорогу и послезавтра, как крайний срок, чтобы вас уже в городе не было.
— Куда же нам ехать? — опросила Анна Андреевна.
— По-моему, на Волгу или в Сибирь.
— Туда не поедем, — твердо сказала Танюша. — Тимиш не рекомендует.
— Тимиш пока только лейтенант, Танюша, а его старший брат как-никак генерал. Его распоряжение я могу отменить.
— А если на Кубань, — сказала Таня, — к Максиму Степановичу?
— Возможно, это дело. Но старик неспокойный. Вряд ли он усидит на месте...
— Я не уеду, — твердо сказала Валя.
— Почему так?
Трунов посмотрел на нее улыбающимися глазами.
— Не хочу бросать Богдана.
— Богдан малютка?
— Не малютка, но я должна за ним смотреть.
— Вопрос явно дискуссионный, — Трунов налил рюмку, выпил. — Вернемся к нему после того, как расколотим немца. Как говорил бравый солдат Швейк приятелю Водичке: «Встретимся после войны в шесть часов и поговорим...» А отправляться нужно. Богдану нельзя сковывать себя семьей. Предстоят большие испытания. Богдан тоже солдат. Армия во время войны должна быть холостой... Представьте себе, я замучился в своем корпусе с одними письмами. Ведь, кажется, некогда писать, так нет, пишут ребята, и бойцы, и командиры ежедневно. Где ни приткнется, сейчас из-за пазухи бумагу и карандаш и уже строчит. И что можно писать каждый день? Не понимаю... Вот тебя, Танюшка, часто бомбардирует письмами Тимиш?
— Уже пятый день не получала, — на глазах ее навернулись крупные детские слезы.
— Вот видишь, к чему приучил жену Тимиш. Пять дней нет письма, уже в слезы, а если бы писал в месяц раз, все было бы нормально.
— А по-моему, ты перехватил, Николай.
— Но это же по-моему. У меня свое мнение. Я его еще не все высказал. А вот мой комиссар радуется, когда писем много пишут. Говорит, бойцы меньше об опасности думают. Сознаюсь, он прав. Но сейчас война и семьи при себе не всегда нужно держать. Да и невозможно. А вообще трогательно. Начнет вспоминать жену, вот таких карапузов. — Николай ущипнул Ларочку за щечку.
— Ты бы посмотрел, сколько детей вчера уничтожили немцы в поселке белых коттеджей. Если солдат будет всегда помнить свою семью и знать, что в случае поражения так будет с его детьми, я думаю, не хуже будет от этого их генералу.
— Убедили, — Николай поднялся, посмотрел на часы, — много побили детей в поселке?
— Девяносто восемь женщин и детей.
— Сволочи, — процедил сквозь зубы Николай, и на лицо его легло новое выражение, непохожее на прежнее шутливое. — А как рабочие? Не испугались?
— Поклялись на цеховых митингах работать еще лучше. Какие были трогательные и суровые выступления.
— Немцы не поняли одного в этой войне. С каждым днем наш народ будет все больше и больше нагреваться, а их — все больше и больше остывать. Русского человека тяжело накалить, но когда уже накалили, остужать приходится чрезвычайно долго... Завтра начнем рыть дополнительные противотанковые рвы вокруг города, Богдан. Надо укреплять город.
Николай оглядел всех, увидел потускневшие лица Анны Андреевны, Тани и улыбнулся.
— Война... ничего не поделаешь...
Пришел адъютант, лихо щелкнул шпорами, передал Трунову большой пакет, усыпанный печатями. Пакет, очевидно, был из Москвы. Трунов вскрыл его, там лежала небольшая бумажка, и она не соответствовала этому большому конверту и огромным сургучным печатям.
— Машина внизу?
— Так точно, товарищ генерал-майор, — снова щелк шпор.
— Комиссар в штабе?
— В штабе, товарищ генерал-майор.
— Ожидайте внизу, я сейчас спущусь.
Когда за адъютантом закрылась дверь, Трунов твердо сказал:
— Богдан, завтра же чтобы семьи здесь не было.
— Хорошо, Николай.
— Вы еще не получили приказания вывозить завод?
— Первое предупреждение было.
— Пусть сегодня ко мне в девятнадцать часов заедут Шевкопляс и Рамодан. Я постараюсь устроить вам платформы... Завод нужно начинать вывозить, Богдан.
— Но мы только наладили серийный выпуск.
— Сегодня состоится решение тройки. Я поехал...
Решительные слова Трунова подействовали на всех удручающе. Как-то так случилось, что все молча разошлись по комнатам и стало слышно, как захлопали крышки чемоданов. К квартире подошла война...
А вечером, когда Богдан на заводе готовил план демонтажа оборудования, возле дома, где жили Дубенко, остановился забрызганный грязью и укрытый засохшими ветвями автомобиль. Знать, издалека мчалось длинное механическое тело «зиса»: в грязи были не только кузов и колеса, но и крыша, и стекла. Помятые крылья, привязанный шпагатом бачок с бензином и маслом на багажнике, лопата, парусиновое ведро, и даже воронка из оцинкованного железа тоже были залеплены грязью.
Автомобиль произвел неблагоприятное впечатление на дворника и постового милиционера. Они подошли к нему с двух сторон и чего-то ожидали. Отряхиваясь и ворча, из передней кабинки вылез грузный мужчина, с широченными плечами, хищным носом и крепкой шеей атлета. Толстовка из серой парусины была настолько вымазана грязью и автолом, что стала черной. Широкополая соломенная шляпа, разорванная у тульи, так что один край ее свисал на плечо, дополняла облик вновь приехавшего человека. На ноги одеты обычные тапочки со стоптанным задником, болтались плохо подвязанные штрипки кавалерийских потертых брюк. И только отличный пояс золотой чеканки, производства великолепных аварских мастеров, и маузер, в отполированной годами кобуре, повешенный через плечо на ремне, украшенном кавказским ажурным набором, заставляли призадуматься, прежде чем потребовать от него документы. Милиционера подтолкнул дворник и тот, взяв подкозырек, попросил предъявить паспорт, права водителя и командировку.
Приехавший с изумлением поднял свои синие глаза на милиционера и, похлопав его на плечу так, что тот съежился, сказал добродушно:
— Ты что, Максима Трунова не узнаешь?
Но, видно, милиционер плохо знал историю. Он не знал Максима Трунова, что несколько обидело приехавшего.
Милиционер, нахмурившись, проверял документы странного человека. Все было в порядке: паспорт, командировка, но не было одного — прав водителя.
— Ты, что же, думаешь, голубь, — сказал Трунов, пряча в карман документы, — я буду с собой таскать всю канцелярию...
Он полез в машину, где находился разобранный и чудом втиснутый мотоцикл марки «Индиан» и лежала корзина с белосливом, тут же валялись дыни-скороспелки, побитые и помятые, видно, их здорово болтало в дороге. Трунов вытащил из-под колес мотоцикла такой же помятый френч, тряхнул им и набросил на плечи. Милиционер вытянулся и козырнул. На френче, один возле другого, три ордера «Красного Знамени» и медаль двадцатилетия РККА.
— Ты чего глядишь так, голубь?
— Вы тот самый Трунов?
— Тот самый, голубь. Тот самый. Признал, наконец. На-ка дыню. Сковырни это гнильцо и съешь. Здесь у вас еще нет такого добра. Да вы и не умеете их растить. Куда вам, городским хохлам...
Он сунул милиционеру дыню и пошел в подъезд. На ходу бросил:
— Поглядите за машиной. А то у вас здесь разом раскулачат. За сливами сейчас пришлю...
