«Четко ведет разведку, — мысленно оценил немца Брянцев, взяв предложенную сигарету, — пользоваться опросом населения, устанавливая с ним дружеские отношения. Наверное, и у них такая же инструкция. Ну, ладно, что дальше будет».

— Мы, приблизительно, здесь в этом квадрате, — нажимал немец на карту твердым, сухим пальцем, — но ваше селение, очевидно, не обозначено. Где оно? Покажите. Как оно называется?

— Карта устарела. Это, очевидно, копия нашей русской двухверстки, то есть съемки, сделанной до 1914 года, — медленно, примеряя в уме формы сложных глагольных времен, ответил Брянцев и сам удивился: не забыл всё-таки языка. А ведь тридцать пять лет ни одного слова на нем не сказал.

— Мы здесь, — подвинул он палец немца своим, — здесь, где расходятся две дороги. У вас обозначены только деревья, строений тогда, вероятно, еще не было.

— А-а-а? Вы знаете и топографию? Вы были офицером? — еще добродушнее заулыбался немец. — Это совсем хорошо. Gans gut… — похлопал он по руке Брянцева.

— Одна идет на Темнолесскую, вот она, — указал Брянцев на левую дорогу развилки. — Вот та. Другая, эта — на Барсуки.

— Скажи, на Невинку, — послышался сзади хрип Середы. — Барсуки — что? Кто их знает, а Новинка — переправа, на нее направление надо взять.

Брянцев оглянулся и увидел позади себя всех наличных мужчин учхоза. За ними кучились женщины и дети, но напирать не решались. Молотилка впереди всех, рядом с Брянцевым, делал осторожные попытки, обогнув немца, пробраться к мотоциклам, но, вероятно, всё же побаивался внеочередного подзатыльника от стоявшей невдалеке матери.

— Вы им закусить предложите и… по рюмочке… — дергал Брянцева за рукав кладовщик. — Это обязательно надо. Литровка у меня найдется. А бабы уж за сметаной, за салом побегли.

— Я тоже жену за медом послал, — дергал его за другой рукав Ян Богданович. — Мед свежий, первокачественный.

Брянцев снова оглядел все лица: «Любопытства много. Искательность, подхалимство тоже есть. Вот хотя бы у кладовщика. А враждебности нет. Ни у кого нет»…

— Наши крестьяне предлагают вам и вашим солдатам немножко закусить. Мед, сметана, по стаканчику русской водки. Вы разрешите?

— Благодарю. Но сначала я должен выполнить приказ. Через сорок-пятьдесят минут мы вернемся той же дорогой, и тогда можно будет сделать остановку. Значит, Невинномис-кая, — с трудом выговорил немец, — там? Прекрасно, — протянул офицер руку Брянцеву. — Теперь всё ясно. Мы еще увидимся и не позже как через сорок минут. Нам нужно лишь проконтролировать эту дорогу на двадцать километров.

Немец впрыгнул в кабину, и мотоциклы без команды зафыркали по шоссе. Молотилка провожал их восхищенным взором, продолжая все же придерживаться за полу пиджака Брянцева.

— Обращение вроде деликатное, — пробасил спустившийся с крыльца конторы бухгалтер, он же теперь и отец Павел. — Сообщения газет о зверствах и насилиях подтверждения не получают. Однако осторожностью пренебрегать не следует, равно как и выявлением дружелюбия и покорности. Посему же вам, женщины, надлежит взять из директорской комнаты стол, очистить его от всего непотребного, — явно впал он в церковно-учительский тон и даже волосы на затылке оправил, словно они были длинными, — покрыть его чистой скатертью или чем иным соответственным. Стульев тоже набрать и посуды, коей хлебное вино вкушать полагается, по преимуществу стеклянной и по возможности не побитой и не выщербленной.

— Правильно плануешь, отец бухгалтер, — перебил Середа, не подававшую признаков близкого конца речь отца Павла. — Бабы! Живо! Одна нога здесь, другая там! Тащи, что у кого найдется. Помидорчиков, огурчиков соленых. Да на блюдцах, как полагается, а не в навал! А ты, кладовщик, за полками у себя пошукай, чего там из директорской брони завалялось.

— Без тебя знаю.

— А знаешь — так действуй!

Женщины мигом разбежались по домам. Анютка, кликнув ребятишек, повела их табунчиком в контору. Оттуда, цепляясь за притолоки ножками, выплыл стол, а за ним потянулась вереница стульев. Отец Павел внимательно осматривал каждый предмет, а стол даже пальцем поковырял.

— Не мыли, выражаясь конкретно, с самого дня совершения октябрьской революции. По размерам же его, пожалуй, достаточного покрова во всем здешнем поселении не отыщется, — всё увереннее и увереннее вкладывался он в стиль семинарского красноречия.

Но эти опасения отца Павла не оправдались. Едва стол был обметен и установлен в тенечке у крыльца, как, словно выросшая из-под земли, активистка Капитолинка покрыла его слежавшейся, слегка пожелтевшей, но широкой, с узорной каймой добротной скатертью.

Евстигнеевич, щурясь своими медвежьими глазками, присмотрелся к ней и тихонько шепнул Брянцеву:

— Эту самую скатерть я помню. Признаю. Деминская она. У него на праздничный стол постилали. И меточка его с угла вон виднеется. Значит, вот еще когда заграбастала. Ты старайся, — подмигнул он самой Капитолинке, — твоя статья в текущий момент очень даже сурьезная.

Активистка и сама понимала «сурьезность» своего положения. Она торопливо разгладила слежавшиеся складки скатерти и метнулась назад к дому.

— Сейчас еще салхветок к ней представлю. Куда я их забельщила, никак не припомню. Из ума вон.

— Ума твоего не хватит, чтоб упомнить всё, чего нахватала, — раскатисто пустил ей вслед Середа.

— А твое на собственном чердаке помещается? — незлобно подцепил его веселый зоотехник.

— Мое дело иное, — ощетинился на него бывший конвоец. — Верно, забирал добро от буржуев в гражданскую. Так то война была. Значит, трохвеи. Я за них жизнью своей рысковал. А чтоб от чужого разорения пользоваться, такого я себе не допускал. Или чтоб писать на кого. Этого за мной нет. Кого хошь спроси.

— Что было, то было и травой поросло, — распевно протянул Евстигнеевич, — у кажного свое было, — посмотрел он по очереди на перекорявшихся. — Его и поминать теперь нечего. Кто Богу не грешен? Время такое стояло, что и нехотя все безобразили. Так, отец Павел?

— Истинно, — подтвердил, как с амвона, бухгалтер, — Господу Богу ответ каждый сам даст, мы же ближним своим не судьи. «Кто без греха, тот первый брось камень» в Евангелии сказано.

— Правильно сказано, — помягчел Середа, — умная это книга. Я ее всю в точности знал, когда в хоре церковном пел.

— Да ведь и я тоже пошутил только, — оправдывался зоотехник, — какая тут может быть обида.

— Что было за каждым, это теперь подлежит забвению, — огладил рукой сверху вниз бритый подбородок бухгалтер, — предадим забвению личные распри и злобствования.

— Бородку-то, отец бухгалтер, теперь опять отрастить надобно, а то не по форме получается, — деловито посоветовал Середа, — служение-то свое восстановите ведь?

— Всенепременно. Но сие обсуждению здесь не подлежит, а на повестке дня стоит вопрос общего продовольствования. Обмолоченное зерно у нас имеется, но куда теперь на размол его вести, раз Гулиевская мельница взорвана, это никому не известно. Также и по части скота, то есть бывшего показательного стада, отары овец породы Рамбулье, молодняка и прочего. Всё это подлежит учету и сохранению. Но одновременно встает вопрос пользования, ибо хотя и не единым хлебом сыт человек, но без оного хлеба сему человеку обойтись невозможно.

— Это дело первейшее, — поддакнул Евстигнеевич, — пускай вот они, — указал он на Брянцева, — у офицера спросят, как и что. Разрешение какое там возьмут или как иначе.

«Действительно, кроме меня, этого сделать некому, — подумал Брянцев. — Вот и попал самотеком в „народные избранники“. Жрать-то ведь надо. И какой-то регулятор экономики нужен. Значит — власть. Вероятно, она и всегда так зарождалась: не сверху, а снизу. Не от стремления повелевать, но от необходимости быть подвластным».

— Спросить я, конечно, спрошу, — сказал он громко, — но вряд ли получу точный ответ. Ведь это только разведчики, передовой разъезд, какой-то случайный младший офицер. Что он знает?

— Это мы понимаем, что разъезд, а всё-таки спросить надо, — поставил точку Середа. — Бабы, готово у вас?