Когда идти стало совсем страшно, всё чаще попадались компании людей, я решила доехать домой на маршрутке. Мне повезло: в салоне было два человека. Я села дальше от них, уставившись на свои руки. В окне сейчас ничего, кроме огоньков не различишь. Пожалуй, они одни меня и могли успокоить. Из маршрута, который я обычно трачу от своего дома до Егора, вычтите половину пути, который я прошла пешком. Останется то время, которое я проехала, заплатив ту же стоимость проезда. Зато безопасно. Надо сказать, что до моей остановки оба пассажира вышли, и теперь в маршрутке были только мы с водителем. Он изредка посматривал в зеркало на меня, но я сидела статуей. Наверное, у него тоже семья есть, дома ждёт жена, возможно, ребёнок. Не исключено, что жена спит, а на кухне стынет ужин. Вообще ничего не исключено.
Водитель тормозил аккуратно, я вышла и с таким же непонятным видом направилась домой. Люди не попадались. Я слышала только собственное дыхание, ветер и чьи-то разговоры на балконе. В подъезде было слишком светло. Виски противно заныли. Моё перенапряжение, слишком много информации – я, пожалуй, сейчас была непригодна ни на что.
Мама, услышав, что дверь открылась, тут же неприступной скалой стояла в прихожей, преграждая путь в коридоре, а оттуда – в комнату. Её поза, скрещенные руки на груди и перенесённая тяжесть тела на правую ногу, говорила о том, что нотаций мне не избежать, равно как и допроса. Мой внешний вид нисколько не смущал. Даже выражение лица не подсказало ничего. Толстокожая она в такие моменты. Когда мне нужна её чувственность, её понимание, она делает вид, будто не знает, что это такое. Знаете, как это бесит? Она мягкая тогда, когда не надо.
Я не обратила на её расспросы никакого внимания. Что-то отвечала ей невпопад, вызывая бурную реакцию. И пока в коридоре не показался отец, она продолжала медленно сдирать мою кожу. Отец всего лишь посмотрел на меня пристально и приказал идти в душ и спать. Надо ли говорить, что возмущения мамы теперь слились в никуда?
Вода меня не успокаивала. Что была, что не было. Я не реагировала на неё. Только тело понимало, что этот режим слишком обжигает, а этот – заставляет ёжиться. Намылила всё тело и смыла водой, но ощущение чистоты так и не появилось. Грязь, она внутри. И её не вымыть. Желудок скрутило, и я присела в ванной, сжавшись комочком. Вода по-прежнему текла, заглушая нутро. Словно перекисью рану обработали, и она шипит, как газировка. Я не хотела этого слышать, ощущать.
В комнате меня ждал Пашка, обеспокоенный моим уходом и состоянием, но взгляда хватило, чтобы он оставил меня в покое, по крайней мере, до утра. Кажется, я проиграла игру. Те взгляды, вздохи, манипуляции. Я не ровня ни ему, ни ей. Как бы ни стремилась быть достойной его хотя бы как оппонент или товарищ, не могу этого достичь. Нет, я даже не игрок, я – розданная карта. Всего лишь средство, вещь, которая принесёт свои плоды и послужит путём к победе или поражению. Когда карта выходит из игры, её забывают.
Я долго не могла уснуть. Минута за минутой уходила на осмысление своей роли в жизни Егора. Потом я вспомнила Костю, который мне нравился, а затем и предыдущих парней. Кем я была для них? Неужели я относилась к ним так же, как Егор ко мне? Пожалуй. И сейчас я за это расплачиваюсь. Они были моим бременем, я не могла развиваться рядом с ними. Я уходила, закрывала дверь, бросала их на произвол судьбы, а теперь сама оказалась брошенной у обочины. Чувство одиночества, которое я всегда уважала, ценила и пользовалась, не просто сыграло против меня. Кое-кто ткнул носом в это убеждение, заставил усомниться, привыкнуть, а после оставил одну. И теперь я, привыкшая к Егору в своей жизни, не могу обойтись и дня без этого высокомерного взгляда или садистской ухмылки. Я не могу выдержать напряжение общества без циничного замечания или идеи. Нет, это не просто сходство. Я неосознанно переняла его привычки, стала зависима от них, влюбилась в них, и теперь, лишившись всего привычного, у меня ломка. Меня кидает из горячки в озноб. Я ненавижу Лену. Ненавижу Егора. Я ненавижу всех, кто подтолкнул меня расстаться со своим миром. Я ненавижу Кравец за то, что она показалась Егору тогда красивой и взрослой. Ненавижу Пашу, что повёл нас в клуб. Ненавижу даже того охранника, который пустил нас. Попробуй он отстаивать свою позицию, не пусти он нас, была бы я сейчас в таком пропащем состоянии?
Егор. Твои чувства к Лене заставляют меня чувствовать ревность и зависть. Она действительно такая, как ты и говорил. Как говорила Аня. Как меня предупреждали. А я не послушала. Наивная дура. В мои семнадцать я слишком много думаю. И эти мысли, их качество, их степень взросления меня пугает. Почему? Почему я не могу, как остальные, беззаботно гулять, встречаться, делать ошибки и учиться на них? Почему я не могу так легко расстаться со своими привычками? Почему я настолько взрослее своих сверстников, раз никто не смотрит на меня? Что со мной не так? Почему? За что я испытываю эти мучения? И как долго мне ещё терпеть, чтобы почувствовать облегчение?
Стоит сказать, что и половина этих суждений происходила в бессознательном состоянии. Я до самого утра лежала поверх кровати, даже не расстелив её, в душевом халате. Ноги без носков мёрзли. Руки хватали одеяло за край, но укрываться я не собиралась. Что сейчас происходило со мной? Я скажу. У меня менялось мировоззрение. Прямо сейчас я становилась сильнее, я взрослела. Я становилась другой. И теперь никто не смеет управлять мной. Я буду делать то, что хочу. Прямо сейчас я стремлюсь стать лучше, приняв как факт личность Лены и их с Егором отношения. Я пытаюсь уяснить, какая роль мне уготована в этих отношениях. Нет, не третьей лишней. Роль куда более унизительная. Правда, мне не хватает духа её озвучить. Потому что даже признать в мыслях, кто я для Егора, я не могу.
Мне не нужна была помощь, как думали родители, братья, одноклассники. День слился для меня в серую массу. Как творог, без сметаны, мёда и изюма. Это была просто масса комочков с одинаковым вкусом, который мои рецепторы не распознавали. Притуплённая нервная система не давала сбоев, а работала как часы. Ко мне обращались – я отвечала. Меня звали – я откликалась. Даже те, кому я бы и в жизни куска хлеба не кинула, просили о помощи – я помогала и уходила. Я не оставляла следов после себя, потому что меня самой как бы и не было. Меня не задевали шутки, колкости, оскорбления. Я просто ничего не чувствовала. Я была в себе, словно погружённая в ванну с водой. Ничего не видела. Ничего не слышала. Но я была. Я продолжала существовать и просто ждала того момента, когда эти оковы психики спадут. Всё ведь когда-то заканчивается.
В понедельник, что на праве, что на истории, достаточно было всего пяти минут, чтобы каждый в классе увидел разительную перемену во мне. Я поднимала руку, отвечала и садилась, словно исчезая постепенно. Надо сказать, что реакции Егора я не видела. Но она была. Он долго смотрел на меня, как и все, в рамках приличия, чтобы не выдать себя. Ничего не говорил, ничего не спрашивал. Он молчал. Но это было то характерное молчание, от которого у меня бывали мурашки по коже. Я чувствовала внутреннюю лёгкость и эйфорию от такого внимания с его стороны. Ведь я по-прежнему чувствовала к нему влечение. Но сейчас никакой реакции на это внимание не последовало. Держу пари, что это могло его задеть. Однако это Егор, он практикант, он почти преподаватель, он почти мужчина, у которого почти есть любимая женщина. Какое ему дело до одной из своих учениц? И правда, какое же?
После третьей пары мне необходимо было подойти к куратору. Искать её пришлось дольше обычного. Егор выцепил меня, выходя из кабинета истории на третьем этаже. Надо сказать, он выглядел озадаченным, осознав, что объект моего поиска – вовсе не он. В верхней одежде, застёгивая молнию куртки, Егор подошёл ко мне, осматривая, всё ли в порядке, цела ли я. Так обычно осматривает врач или заботливый родитель, который узнал, что его чадо попало в западню. Ему могли навредить, поцарапать или наставить синяков. Вот так же на меня смотрел Егор, на руки, лицо, шею, словно проверял, не заработала ли я синяков или не поранилась ли.
