Последовавшие затем письма Зборовского Троцкому (некоторые были подписаны еще и Эстриной), посвященные последним дням жизни Льва, скорее не освещали, а искажали действительную картину, хотя элемент истины в них присутствовал. Остается только гадать, почему в этой дезинформационной игре советского агента Зборовского столь активно, добросовестно и безропотно участвовала Эстрина.
Льву в больнице сделали успешную операцию. Через несколько дней после этого, когда он уже шел на поправку и даже договорился с Этьеном о встрече для решения текущих дел, его состояние внезапно и резко ухудшилось. В ночь на 13 февраля его обнаружили в коридоре больницы в почти бессознательном состоянии. Вскоре он впал в беспамятство. Последовавшие переливания крови не дали результата. Несмотря на все предпринятые экстренные меры, Лев вскоре скончался.
По-видимому, Зборовский не был физическим убийцей Седова, иначе Этьена легко было бы вычислить и разоблачить. Но тот факт, что Этьен приложил руку к ликвидации Седова, представляется более чем вероятным. Убийство (которое Зборовский и Эстрина решительно отрицали) имело место, скорее всего, по наводке Этьена. Это подтверждает бывший ответственный сотрудник советских спецслужб Петр Дерябин, бежавший на Запад и рассказывавший, что Седов действительно был ликвидирован агентами НКВД[710], хотя в формальном отчете советской внешней разведки о проведенной операции о смерти Седова говорилось скорее нейтрально, чем победно: «В отношении Седова также был разработан план по его похищению, который, однако, Я. Серебрянским реализован не был в связи со смертью Седова вследствие операции по поводу аппендицита»[711].
П.А. Судоплатов[712] тоже указывал, что Седов не был убит советскими агентами: «Троцкий безоговорочно доверял сыну, поэтому за ним велось плотное наблюдение с нашей стороны, и это давало возможность получать информацию о планах троцкистов по засылке агентов и пропагандистских материалов в Советский Союз через Европу. Его уничтожение привело бы к потере нами контроля за информацией о троцкистских операциях в Европе», — писал Судоплатов, отмечая, однако, что нарком внутренних дел Ежов высказывал удовлетворение устранением Седова[713].
Сталин постепенно умертвил всех детей Троцкого, и это было самой страшной его местью своему заклятому врагу. В те дни, когда Лев еще находился в больнице, Троцкий временно пребывал вне Койоакана, гостил у друзей. Троцкий вспоминает, как в его комнату без стука ворвался экспансивный мексиканец, художник Диего Ривера, с возгласом: «Лев Седов мертв» — и протянул телеграмму из Парижа. Троцкий решил, что с ним разыгрывают какую-то глупую шутку, и закричал в ответ: «Пошел вон!» Диего молча удалился. Осознав, что его сын действительно, может быть, мертв, отец впал в состояние полного отчаяния. Вскоре, однако, Ривера смог вывести его на улицу, усадить в машину и отвезти домой.
Наталья Ивановна вспоминала: «Я была в Койоакане, сортируя старые фотографии наших детей. Раздался [дверной] звонок, и я удивилась, увидев Льва Давидовича. Я пошла ему навстречу. Он вошел, еще более сгорбленный, чем обычно, его лицо было пепельно-серым; казалось, что внезапно он превратился в глубокого старика. «Что случилось? — спросила я его тревожно. — Ты заболел?» Он ответил тихим голосом: «Лева заболел, наш маленький Лева…» Только теперь я поняла. Я так боялась за Льва Давидовича, что мысль о том, что что-либо может случиться с Левой, никогда не приходила мне в голову»[714].
Состояние внутренней опустошенности у Троцкого продолжалось, однако, недолго. Это была бы совершенно другая личность, если бы даже гибель сына он не использовал в политических целях. Разумеется, Лев Давидович тяжко переживал потерю, он с ужасом думал о том, что пережил всех своих четверых детей. Периодически и все чаще к нему возвращалась нервная истощенность, граничившая с душевным расстройством, но он брал себя в руки и с упорством фанатика возвращался к привычному делу политического борца. Сравнительно задолго до этого, в 1935 г., он как-то записал в дневник: «По поводу ударов, которые выпали на нашу долю, я как-то на-днях напоминал Наташе жизнеописание протопопа Аввакума[715]. Брели они вместе по Сибири, мятежный протопоп и его верная протопопица, увязали в снегу, падала бедная измаявшаяся женщина в сугробы. Аввакум рассказывает: «Я пришел, — на меня, бедная, пеняет, говоря: «Долго ли муки сия, протопоп, будет»? И я говорю: «Марковна, до самые смерти». Она же, вздохня, отвеща-ла: «Добро, Петрович, еще побредем». Одно могу сказать: никогда Наташа не «пеняла» на меня, никогда, в самые трудные часы: не пеняет и теперь, в тягчайшие дни нашей жизни, когда все сговорились против нас»[716].
Троцкий тогда не думал, что настанут еще более трудные времена. Видимо, выходя из приступов отчаяния, он не раз вспоминал то, что прочитал в «Житии» Аввакума и что записал в свой дневник. Сравнение себя самого с упорным религиозным фанатиком не было случайным: Троцкий все более и более чувствовал себя, в отличие от сугубого прагматика Сталина, подлинным пророком коммунистической веры. Уже 18 февраля он послал от своего имени и имени Натальи телеграмму соболезнования Жанне, а через два дня написал статью-некролог «Лев Седов — сын, друг, борец», опубликованную в номере «Бюллетеня оппозиции», значительная часть которого была посвящена памяти Льва[717].
Статья была проникнута глубокой душевной болью, но в то же время носила и сугубо политический характер, начиная с посвящения «пролетарской молодежи». Отец вспоминал юные годы Льва, его предельную скромность, его нежелание жить вместе с родителями в Кремле и уход в «пролетарское общежитие», свежий хлеб в рукаве его изодранной куртки во время Гражданской войны, данный ему в награду булочниками, среди которых он вел политическую агитацию, его участие в субботниках и работу в оппозиции, его помощь в ссылке и невероятные усилия в эмиграции по изданию «Бюллетеня» и поддержанию связей со своими сторонниками. Видно, что Лев Давидович раскаивался в недостаточном внимании к сыну: «На поверхностный взгляд могло даже казаться, что наши отношения проникнуты суровостью или отчужденностью. Но под этой видимостью жила и горела глубокая взаимная привязанность, основанная на чем-то неизмеримо большем, чем общность крови: на солидарности взглядов и оценок, симпатий и ненавистей, на совместно пережитых радостях и страданиях, на общих больших надеждах». 16 февраля, писал Троцкий, — это «самый черный день в нашей личной жизни».
Друзья и соратники похоронили Льва Львовича вначале на кладбище Пер-Лашез — традиционном месте захоронения французских революционеров. Самим похоронам был придан революционный характер. Гроб был покрыт красным знаменем с серпом и молотом, а после похорон его участники устроили шествие к Стене коммунаров, где были в 1871 г. расстреляны последние защитники Парижской коммуны. Через три недели после похорон по требованию Троцкого и с разрешения французской полиции тело было эксгумировано для проведения новой экспертизы, не давшей, впрочем, новых результатов[718]. Перезахоронили Седова уже на другом кладбище — Тиэс, более удобном в смысле досягаемости для Жанны и друзей Седова.
Расследование гибели Льва Седова, проведенное французскими службами, не дало никаких результатов. Обыск, произведенный в его квартире, полиция использовала для конфискации некоторых бумаг, в частности, власти заинтересовались картотекой агентов НКВД, которую Седов начал составлять незадолго до смерти[719]. Медицинская экспертиза и оба вскрытия пришли к выводу, что смерть могла наступить в результате естественных причин. Хотя французский адвокат Троцкого Розенталь предоставил в распоряжение следователей многочисленные материалы о том, что агентура НКВД следила буквально за каждым шагом Седова, пойти по этому пути расследования прокуратура не решилась, и это несмотря на крайнее удивление и непонимание причин резкого ухудшения его состояния, а затем кончины, которые выражали врачи больницы, где Седов находился. В частности, хирург Тальгеймер, оперировавший Льва, даже задал Жанне вопрос, не покушался ли ранее Лев на самоубийство. Обо всем этом в вежливой и в то же время жесткой форме Троцкий написал в заявлении, отправленном следственному отделу суда департамента Сены[720].
