Казалось, что тихая провинциальная жизнь, к которой Троцкий почти привык в Турции, продолжится теперь и во Франции. Лев Давидович даже приобрел двух собак по кличкам Бенно и Стелла, с которыми надеялся в скором времени отправиться на охоту. Однако с каждым днем он все более чувствовал, что жить во Франции, но пребывать в отрыве от центра политической жизни — Парижа — он не в состоянии. Он всячески стремился перебраться в столицу или хотя бы в ее окрестности.
В Сан-Пале Троцкие жили до октября 1933 г., затем две недели провели в деревушке Багнере-де-Бигорр в Пиренеях. Видимо, в это время, а возможно, и несколько ранее Троцкий сбрил свою знаменитую бородку, а волосы причесал по-иному, с пробором, считая, что таким образом серьезно изменил свою внешность, замаскировался. Хейженоорт, впрочем, с немалым беспокойством указывал, что первый же прохожий узнает в нем Троцкого: «Невозможно изменить этот взгляд»[383]. Разумеется, здесь было немалое преувеличение: «первый же прохожий» не очевидно слышал о Троцком, если и слышал, то вряд ли ожидал встретить его на улице и уж тем более не мог узнать его по острому «взгляду». Но любые случайные и непредвиденные встречи исключить было невозможно.
С 1 ноября Троцкие находились в небольшом городке Барбизоне вблизи Парижа, на окраине лесного массива Фонтенбло, в живописной местности, которая привлекала многих художников. В живописи возник даже термин «барбизонская школа». Здесь работали выдающиеся художники Теодор Руссо, Констан Тройон, Шарль Добиньи и другие. Но ни природа, ни мастерство живописцев Троцкого не вдохновляли. Как был он политическим человеком, так им и оставался. Искусство интересовало его лишь как средство воздействия на массы. Ни в дневнике, ни в письмах о барбизонской школе нет ни одного упоминания. Важным для него было то, что он теперь находился поблизости от Парижа.
Все перемещения проводились с ведома министерства внутренних дел. С ведома местных властей Троцкий имел возможность примерно раз в две недели инкогнито ездить в Париж для встреч с руководителями Французской коммунистической лиги и другими деятелями. Так, в начале февраля 1934 г. в Париже состоялась встреча с Навиллем, Глоцером и левым деятелем Бельгийской рабочей партии Полем-Анри Спааком, который ранее приезжал в Сан-Пале и в это время в какой-то степени тяготел к сотрудничеству с троцкистами[384].
В сентябре — начале октября 1933 г. Наталья Ивановна чуть более месяца находилась в Париже на лечении. У нее мучительно болели руки. Происхождение болезни врачи не могли установить и поэтому назначали только симптоматическое лечение. Она бродила по городу, вспоминая прошлое. Ведь Париж был тем городом, где она познакомилась со своим будущим мужем, где они часто бывали затем и жили в начале Первой мировой войны. В нежных письмах, называя своего мужа «Львеночек», Наталья не только рассказывала о своих впечатлениях и самочувствии, но и размышляла о пройденном пути. В первом же письме, отправленном в Барбизон, говорилось: «Огромная разница в себе, в том, что было и есть — молодость и старость.
Печально и жутко немножко, и тихо-радостно, что оказалась возможность все снова увидеть, но как все воспринимается иначе с болью невозможности прежних переживаний»[385].
Наталью Ивановну утешало, что она могла в течение этого месяца чаще видеться с сыном, но у нее сложилось впечатление, что он «какой-то задерганный, нервный». При этом ей никак не приходила в голову мысль, что главную ответственность за это нес отец, дававший Льву непосильные задания, которые тот стремился во что бы то ни стало выполнить.
И Наталья, и сын относились к Льву Давидовичу с обожанием. В письме от 25 сентября говорилось, что, возвратившись от отца, Лева говорил ей: «Папа такой хороший», «Папу надо беречь». Да и сама Наталья очень волновалась о здоровье мужа, пожалуй даже несколько преувеличенно. Она писала: «Отсутствие вкуса даже к охоте и воспоминание о Принкипо говорят о крайней степени твоего переутомления», «Милый мой, ты предъявляешь к себе сверхчеловеческие требования и считаешь старостью то, чему в действительности надо поражаться, что ты можешь выносить на своих плечах столько.»[386]. Из писем видно, что Наталья заботилась о своем супруге, как о малом ребенке. Он же воспринимал заботу как нечто естественное, как необходимое условие плодотворного занятия той деятельностью, которой он себя посвятил.
Троцкий не считал супружескую верность коммунистической добродетелью, и у него были многочисленные, хотя и кратковременные любовные связи. Тем не менее нежное чувство к Наталье он пронес через всю жизнь. В дневнике периода пребывания во Франции, в котором политические впечатления перемежались с сугубо интимными заметками, как-то появилась запись мемуарного характера о первых месяцах знакомства будущих супругов: «Однажды мы целой группой гуляли где-то на окраине Парижа, подошли к мосту. Крутой цементный бык спускался с большой высоты. Два небольших мальчика перелезли на быка через парапет моста и смотрели сверху на прохожих. Н[аташа] неожиданно подошла к ним по крутому и гладкому скату быка. Я обомлел. Мне казалось, что подняться невозможно. Но она шла на высоких каблуках своей гармоничной походкой, с улыбкой на лице, обращенной к мальчикам. Те с интересом ждали ее. Мы все остановились в волнении. Не глядя на нас, Н[аташа] поднялась вверх, поговорила с детьми и так же спустилась, не сделав на вид ни одного лишнего усилия и ни одного неверного движения»[387].
Так сохранился этот эпизод в памяти Троцкого, так важно было ему сберечь в своем сознании и в своем сердце молодую Наталью через тридцать с лишним лет, когда она уже не могла подняться, как альпинистка, по крутому и скользкому подъему моста.
В середине апреля 1934 г. случайное происшествие сделало пребывание Троцкого в Барбизоне общеизвестным. Дело в том, что министерство внутренних дел дало Троцкому разрешение на проживание вблизи столицы только при непременном условии, что Троцкий будет соблюдать конфиденциальность. Местная администрация Барбизона не была поставлена в известность о том, что представляет собой иностранец, зарегистрировавшийся под фамилией Седов. Обычно связь с Парижем поддерживалась через Рудольфа Клемента, который ежедневно на мотоцикле покрывал довольно большие расстояния, чтобы отвезти письма Троцкого, забрать поступавшую на его имя корреспонденцию и привезти свежие газеты. Однажды Клемента, уже подъезжавшего к дому, где проживала вся компания, остановил полицейский, заметивший, что фонарик на его мотоцикле вышел из строя. Человек обычно твердый и находчивый, Клемент на этот раз растерялся, отказался назвать свой домашний адрес, вступил в пререкания со стражем порядка и в результате был препровожден в полицейский участок, где продолжал упорствовать. В итоге Клемента задержали для установления личности на ночь, но продержали в полиции 36 часов, подозревая в нем опасного преступника. Обращались с ним грубо, надели наручники, давали зуботычины. Мотоцикл тем временем был украден прямо у полицейского участка[388].
Троцкие были крайне взволнованы исчезновением своего сотрудника. Но на следующее утро исчез еще один секретарь Троцкого, отправившийся в магазин. Оказалось, что жандармерия, заподозрив, что в Барбизоне скрывается какая-то банда, устроила за подозрительным районом слежку, выставила засаду и получала новую добычу в лице второго сотрудника Троцкого. В результате оба задержанных вынуждены были назвать место своего жительства и сообщить, что с ведома министерства внутренних дел на вилле инкогнито проживает важный иммигрант. Не поверив сообщению и сочтя его уловкой «преступников», не связавшись с министерством, местные ретивые жандармы со злобно рычавшими собаками вторглись в дом в сопровождении жаждавших сенсаций корреспондентов газет. Троцкий был вынужден раскрыть свое инкогнито, и на следующий день французская, а за ней и зарубежная пресса распространила сенсационную новость о том, что Барбизон оказался колыбелью мировой революции. В Барбизон даже приехал прокурор Французской республики, удостовериться, что Седов — действительно Троцкий[389].
