Гарри Генту пришлось расплачиваться за столь бесстрашную заявку - его избили.

Мы решили выпускать Гуго Кнута к широкой аудитории, теперь он выступал не только в пивных, но и в больших спортивных и танцевальных залах.

Первые же выступления Гуго заставили Гарри Гента затребовать постоянную вооруженную охрану. Этой охраны оказалось недостаточно, после того, как Гуго Кнут храбро пригрозил всему земному шару. Тогда Гарри Гент вызвал Штакльгросса и его парней.

Поездку Гуго Кнута нельзя было назвать триумфальной именно из-за этого - то в него швыряли тухлые яйца, гнилую картошку, то так кричали, что он и слова не мог произнести. Слишком часто Штакльгросс, обнажив шашку, кидался со своими парнями на публику, чтоб заставить ее наконец вести себя так, как это было предусмотрено устроителями. Но тем не менее речи Гуго Кнута произносились не напрасно. Кое-кому они напоминали об иных временах и внушали надежды, что не все потеряно…

Уже генерал Фаренваг открыто заявил, что ристландцы вольны заменить ефрейтора прошлого фельдфебелем будущего - так назвал Фаренваг Гуго Кнута.

- Ай да Гуго! - хохотал Гент, размахивая газетой с портретом Гуго Кнута. - Фельдфебель будущего, каково!

А Гуго давал интервью, принимал парады, и в мэрии стоя прослушали речь Гуго Кнута.

Для этого случая Гарри Гент, не затрудняя себя, дал Кнуту разучить одну из наиболее воинственных речей ефрейтора. Некоторые узнали эту речь, другие думали, что она произносится впервые, но и те и другие громкими криками выражали свое одобрение.

Это можно было бы считать успехом, но на следующий же день все заводы, и фабрики, и электростанции, и все остальное, что находилось в районе Кессельбурга, все забастовало.

И так повелось: где бы ни появлялся фельдфебель будущего, как его теперь все называли, - всюду начинали бастовать.

Зато генерал Фаренваг приходил во все больший восторг от Гуго Кнута, от самой идеи фельдфебеля будущего.

- Пусть бастуют! - говорил он. Одни бастуют, а другие пойдут за нами.

Заводы Галлена работали на полную мощность. С их конвейеров сходили тысячи танков, пушек, бомбардировщиков. Время от времени Галлен взрывал свою страшную бомбу.

Каждый день на рассвете страна просыпалась от громкого стука барабанов - это на улицах и площадях, на плацах и полигонах начинались воинские учения. Под этот барабанный грохот рожали женщины будущих солдат и бывшие солдаты отдавали душу богу. Перед смертью они кричали молитву, чтоб перекричать стук барабанов, и умирали в тревоге, что бог их так и не расслышал. Небо было черным от застилавших его самолетов, и только после того как они пролетали, был слышен их страшный рев, в котором терялись и пропадали разрывы снарядов, - это на всех полигонах стреляли пушки.

Новорожденные младенцы мужского пола сразу зачислялись в полки, им тут же присваивались чины. И в Кессельбурге Марта Аленбах родила полковника танковых войск. Ее соседки страшно завидовали, им не удавалось родить ребенка в звании выше капитана. А госпожа Гизелькан рожала одних унтеров. У нее их было уже пять, вся надежда была на шестого, но и он родился унтером.

Однажды утром, когда я пришел в мою контору, мне доложили, что меня дожидаются двое - мужчина и женщина, они просят принять их по важному делу.

Шурша старинной шелковой юбкой, распространяя острый запах парного молока и дешевого мыла, в дверь протиснулась моя старая знакомая госпожа Ахтмайер.

От неожиданности я встал.

- Господин Друльк, хотя вы же теперь господин Тук, это я, это я! - повторяла госпожа Ахтмайер, одной рукой она махала, приветствуя меня, другой она кого-то за собой тащила.

Высоко подняв ногу, порог переступил сухопарый мужчина с подстриженной ежиком головой в полинявшем военном мундире. На его сухом, обветренном со впалыми щеками и частой сеткой морщин лице неестественно выделялись очень светлые, как будто оловянные глаза. Они были выпучены и неподвижны, как пуговицы. Седые усы пиками торчали кверху.

Я почувствовал слабость в коленях и поспешил сесть - передо мной был не кто иной, как Михель, Михель Ахтмайер! Но он же умер! - подумал я, мой лоб и спина покрылись липким, холодным потом. К счастью, госпожа Ахтмайер не дала мне и минуты на размышления, она затараторила, как только переступила порог.

- Господин Тук! Какое счастье, это же Михель! Михель, поздоровайся с господином Туком, садись, Михель.- Госпожа Ахтмайер чувствовала себя в моей конторе совершенно свободно.

- Чем обязан? - пытался я вставить слово, но было невозможно хоть на миг остановить трескотню госпожи Ахтмайер.

- Михель вернулся, да, дорогой господин Тук, представьте, его увезли в Виспутию, и он долго болел, и это просто чудо, что он вернулся… А тут он узнал… Но Михель сам вам обо всем расскажет… Как только я ему о вас рассказала, как вы купили его фотографии и так им интересовались, он сказал, что непременно хочет вас видеть. А потом он нашел себя в каких-то списках, оказывается, он в армии, но это он сам вам расскажет, как же он может быть в армии, если он считался умершим! - рассмеялась госпожа Ахтмайер. - Это теперь мы узнали, что он жив, но он вам все сам расскажет.

Я уже терял надежду, что госпожа Ахтмайер когда-нибудь кончит говорить, но в это время безучастно сидевший Михель повернул свое лицо с оловянными глазами к жене и с неожиданно властными нотками в голосе сказал:

- Замолчи наконец, Эльвира, замолчи.

И Эльвира сразу же умолкла.

Михель взглянул на меня своими оловянными глазами и, открыв рот, полный гнилых корешков, пошевелил усами. Мне почему-то стало страшно.

- Вы Тук? - задал он мне неожиданно вопрос.

- Да, я Тук. Что вам от меня угодно, господин Ахтмайер?

Михель снова открыл рот и пошевелил усами.

Я вцепился в ручки кресла.

- Вы покупали мои фотографии и документы? И фотографии моего соседа Эрнста Герхардта? Эрнста при мне прикончили. Мина угодила ему в живот - и все кишки наружу, - Михель обеими руками показал, как это было, когда кишки наружу. - Я ему еще их впихивал обратно в живот, а он открыл глаза и говорит: «Иди, - говорит, - Михель, и скажи моей Анне, чтоб она корову не продавала». А я вернулся: ни Анны, ни коровы.

А Эрнст беспокоился. «Иди, - говорит, - Михель, и передай моей Анне…»

Михель не сводил с меня оловянного взгляда.

- И наследство у Эльвиры тоже… - Михель махнул рукой в сторону жены. - Дома нет, деревни нет… разбомбили… Дали бы вы за это деньги, а то как же? Жить-то как? В ту войну обещали, что будут и деньги, и сало, и земля, каждый помещиком будет. Так ничего не дали, и еще то, что было, забрали… Как же? А тут Эльвира, жена моя, говорит, что вы скупали фотографии, документы всякие. Я и пошел себя разыскивать и разыскал. А Гуго Кнут, мы с ним два месяца в одной роте были, Кнут мне и говорит: «Эй, Михель! Ты у меня в списках состоишь». Я, значит, снова унтером, а где мундир, жалованье?

- Дать вам денег, господин Ахтмайер?

- Э, нет! - погрозил мне пальцем и пошевелил усами Михель.- Вы ей дом в Фогельзанге отдайте. Выдайте мне все, что в ту войну обещали, - дом, землю, коров, свиней, чтоб я был, как наш сосед Мюллер, у него есть все, и мне столько же дайте. А то, что же это: ничего не даете, и вот опять в армию, и чтоб опять на войну. Э, нет! - улыбнулся своей зловещей улыбкой мой собеседник.

- Знаете что, господин Ахтмайер, я вам пока вот что дам, - с этими словами я вынул из кармана бумажник.

- Что вы дадите? - смотрел на меня все тем же неподвижным взглядом Михель.

- Да вот это и дам, - стал я отсчитывать деньги.

- Что дадите?

- Да он же не видит, это деньги, Михель! - вмешалась госпожа Ахтмайер. - Господин Тук дает нам деньги, Михель не видит, он же контужен на войне и ослеп, но врачи говорят, что он еще прозреет, но только неизвестно когда, а пока он же не видит…