— Видишь, Робеспьер достиг всего, чего хотел, а что из этого получилось? Он ратовал за гуманизм, а, взяв власть, стал сначала десятками, а потом сотнями убивать людей. — Неожиданно замолчал, подумал: «Как случайно всё! Случайно человек родился, случайно попал в этот, а не в другой класс, случайно познакомился с этими, а не с другими людьми, от которых теперь так сильно зависит жизнь, случайно погиб…»

— Не случайно он стал убивать. — Костя словно прочитал главное его слово. — Поведение Робеспьера обусловлено историческим процессом, объективными противоречиями. А может, это было заложено в Робеспьере? Ничего нет в жизни случайного.

Костю спросить о Даше невозможно. А что он хочет узнать? В детстве у неё была неуёмная душа. Чем живёт Даша теперь? Может, его влечёт к ней потому, что она сильнее, чем он, живёт сама по себе. Вот Костя… он так много времени проводит с Дашей, поэтому в нём тоже есть Дашина сила. И в Шуре есть, потому что Шура всегда рядом с Дашей. А ему нет пути к Даше. Как пусто бывает иной раз теперь!

— Убивать проще, чем отстаивать свою правоту перед врагом… — начал было Глеб, чтобы перебить свои мысли, и вдруг подумал: «А ведь я с Костей потому, что он дружит с Дашей». Ему стало стыдно, и он попросил: — Расскажи о себе, как ты жил раньше, до этой школы? Я, например, очень люблю вспоминать детство, в детстве человек самый живой. Это потом он постепенно мертвеет.

— Нет, неправда! — воскликнул Костя. — Я в детстве не был живой. Я сейчас живой. Детство — спячка.

— Ладно, потом разберёмся. Ты давай рассказывай! — поторопил его Глеб.

Расставшись с Костей поздним вечером, медленно бредя домой под звёздами замороженного города, Глеб наконец понял, что с ним случилось: неожиданно он остался без родителей.

По-прежнему проводя с ними вечера, он не говорит им о том, что у него болит. Никогда не врал им, а потому теперь в их присутствии ощущает неловкость. И чем дольше молчит, тем невозможнее заговорить с ними.

И ещё. Коснувшись душой чего-то самого главного в Брестском музее, он не мог до конца осознать это «главное», оно странно сжало сердце и погрузило Глеба в немоту.

Чтобы понять это «главное», он должен повернуть к себе Дашу! Только она объяснит ему… Пока они не будут вместе, ему болеть. Костя не поможет, Костя в Дашу влюблён, Костя сам ничего не понимает. Остаётся Шура.

На другое утро Глеб, едва перекусив, забыв застегнуть пальто, ни свет ни заря выскочил из дома.

Шуру остановил у лестницы на второй этаж:

— Шура!

Она вспыхнула, растерянно улыбнулась:

— Да?

— Я хотел бы… мне нужно… с тобой поговорить…

Шура смотрела на него растерянно.

Они встретились вечером возле метро «Профсоюзная». Пошли рядом. Глеб не знал, с чего начать. Не попросишь ведь: «Расскажи, какая Даша?» Обидится. Падал снег, и Шурины косы скоро стали светлыми — снег на них не таял.

— Вот я пришёл в школу и ничего не знаю о ней…

Он был доволен, что придумал такой безобидный повод для начала разговора. А Шура почему-то сникла.

— Разве Костя тебе не рассказывал? — спросила. И повернулась к нему. — Правда, Костя не самый разговорчивый экземпляр в нашем классе. — В голосе её зазвучала обычная радость, с которой она делала всё: отвечала урок, писала сочинение, ела пирожок. — Я не знаю, что тебе интересно. Знаешь, я ведь с Коськой и Дашей учусь с первого класса.

Да, он рассчитал правильно. Шура начала от первого дня первого класса: день за днём вставала перед ним Дашина жизнь. Рассказывая, Шура смешно морщилась, теребила косу, с косы сыпался снег. Глеб с удовольствием разглядывал её глаза, чуть длинноватый нос с ложбинкой между ноздрями, крупные губы.

Они стали встречаться. И себе не смог бы объяснить, что больше влекло его к Шуре: разговоры о Даше, или лёгкость её характера — она готова была бродить с ним в любую погоду по букинистическим магазинам в поисках нужной книжки, или то, что Шура смотрела на него, словно лаская?

Он с радостью открыл, что Шура умна. И как-то сразу успокоился.

Стал лучше спать и теперь смотрел на Дашу издалека — как на прекрасную, хорошо изученную реликвию, которую никто никогда не смеет взять в руки. Вместо одной Даши у него теперь был весь класс, потому что Шура немедленно вовлекла его во все классные дела. Он скучал по ней, если два дня не видел, и тут же успокаивался и расслаблялся, едва раздавался её голос. С Шурой всё было просто. Шура освободила его от Даши.

Лишь где-то в глубине продолжала жить обида на Дашу, желание доказать ей, что её независимость от него — ерунда, это он от неё независим, это он прекрасно проживёт без неё. Не умея объяснить себе, что же продолжает злить и раздражать его, на уроках он лез на рожон, упрямо, навязчиво повторяя одно и то же: «Человек может проявить себя, лишь отгородившись от людей».

А после уроков спешил остаться с Шурой наедине, чтобы поскорее освободиться от раздражения. Но и встречи с Шурой чем-то раздражали его. Никак не мог он понять почему.

Однажды она пришла на свидание с Бумом. Бум осторожно, деликатно обнюхивал его, а он расстроился, что они будут не вдвоём.

— У Бума человечья душа. Приглядись к нему повнимательнее, он и тебе понравится. — Шура взяла пса за передние лапы, подняла, и на Глеба уставился карий, крупный глаз, очень похожий на Шурины. Второго глаза у Бума нет, но морда у него весёлая. Только почему-то Глебу стало не по себе от этого одноглазого взгляда в упор. — Полюби его, Глеб, — жалобно попросила Шура.

Глеб не любил собак, потому что никогда не знал их, и вовсе не желал, чтобы Бум лизал ему руки, — Глеб был отчаянно брезглив. И сам не помнил, когда, с чего это началось, но он по сто раз в день мыл руки, ел только дома и сроду не выпил на улице или в столовой стакана воды. Собаки казались ему грязными, блохастыми, и то, что Шура целовала Бума, обнимала, вызвало в Глебе недоумение и отвращение. Вечер был для него испорчен. Как это сама Шура не брезгует Бумом и зачем навязывает пса ему — ведь это насилие! Какая она упрямая!

— Ты полюби его, — снова сказала Шура.

Глеб не смог вынести её взгляда — дотронулся до мягкого собачьего уха, и сразу отдёрнул руку, и сразу спрятал её, испачканную, в карман.

— Зачем тебе одноглазый? — спросил неожиданно для себя и тут же замолчал, потому что Шура выпустила лапы Бума.

Пёс помчался по скверу к клумбе по своим собачьим делам, а в Шурином лице появилась тревога.

— Ты что?! — как у больного, жалостно спросила Шура. — Ты в самом деле не понимаешь? Он виноват разве, что одноглазый?! Нет, ты мне скажи, он виноват? Как ты можешь говорить такое? В собаке, в кошке, в птице — живая душа. Ты не понимаешь? Вот что означают твои теории об изоляции от людей, вот значит… ты просто… — Шура запнулась, не договорила, прикусила губу. — Бедный! — сказала. И побежала домой. Бум кинулся за ней.

Это была их первая и последняя ссора.

Глеб медленно шёл к метро. Оглядывался по сторонам. Он хотел увидеть собаку, любую, какая бы только ни попалась, — а что, может быть, правда — у собак есть души? Верят же целые народы в то, что ничто в мире не исчезает, души не умирают, они переходят в другие тела. Какая галиматья лезет в голову! Глеб потёр виски. Но жалостный Шурин голос всё ещё слышался ему: «Ты что?!» А может, правда?

Ни одной собаки не встретил. Приехав домой, он забыл вымыть руку, которой трогал Бума, — поспешил к телефону. Но у Шуры было занято. Так он ей и не дозвонился в тот вечер, хотя очень хотел сказать, чтобы она не сердилась на него, что он постарается полюбить Бума.

Глеб очень обрадовался, когда было решено ехать в Торопу.

Глеб бежит за Шурой. Внезапно Шура останавливается. Глеб тоже. Ещё шаг, и он осторожно берёт её за плечи, а потом поворачивает к себе и роняет руки — они безвольно повисают. Шура тоже испугана.

Даша отталкивается от сосны и медленно идёт в другую сторону от Шуры и Глеба.

— Даша! — окликаю я.