Неожиданно Даша уткнулась в меня, забормотала:

— Ему не нужна. Шурке не нужна, она врёт, что нужна, ей сейчас никто не нужен. Фёдору не нужна. И вам не нужна — таких, как я, у вас навалом. Тупик.

Обнимаю её за тощие плечи.

— Ты же сама написала, так хорошо написала.

— Ерунду написала, — перебила она меня. Вырвалась из моих рук, отступила на шаг и снова смотрит дерзко. — Какая любовь? Кому она нужна? Это я по инерции после лета. Летом-то раскисла. Здорово у вас получается: люди гибнут, а настоящее творчество расцветает. Но кто измерил, какое творчество настоящее, какое нет? У графоманов тоже творчество, разве нет? Красивые лозунги: «Отдавай себя творчеству», «Отдавай себя людям». А сама я кому-нибудь нужна? Лишняя. Ну почему вы молчите? Сделайте что-нибудь со мной. — Она пошла к выходу и… вернулась. — Раньше была только моя власть над жизнью и над самой собой. Теперь завишу от всех вас. Я себя теряю, — сказала она. — Или люби, или твори. Мне надо мой проект довести до ума, вычертить, а у меня — Шурочка на проводе, с обидами и страданиями, а у меня — душещипательные беседы с Ириной, да с Костей в кино гуляю, и в голове туман к тому же. Красиво, да? Не может быть творчества, когда… — Она прервала себя. — Вы хорошо знаете жизнь? Зачем Шура жилы из меня тянет? — резко спросила и замолчала. Смотрела на меня так, точно только от меня зависело её будущее, и мне стало не по себе.

— Подожди, давай разберёмся. Ты всё перепутала. — Заговорила и замолчала. Что же я так беспомощна — на могу помочь Даше?! Вместе с тем я эгоистично пыталась удержать в себе остатки моей радости. Заставила себя заговорить: — Правая рука у тебя сильнее, чем левая. Это не значит, что ты раз и навсегда должна выбрать что-то одно: работать только правой рукой. Творчество и любовь к людям — две стороны жизни, и, казалось бы, надо стараться делать так, чтобы одно помогало другому, а не искать противоречий…

В класс вошёл Глеб — мы даже не заметили, как раскрылась дверь.

— Мне нужно поговорить.

Шесть часов лекций в трёх десятых классах, без передышки, необходимо срочно проверять тетради, и ещё завтра Блок, к нему готовиться надо! Не хочу никаких психологических упражнений. Дашина боль внезапно отпустила меня. Почему я не удрала сразу после занятий домой?

В раскрытой двери пустел коридор. Ранние сумерки сделали школу серой. Серым показалось мне и лицо Даши, когда мимо неё, не замечая, проходил Глеб. Что же с нами случилось? Мы совсем другие, чем были когда-то, чем в конце Торопы… Может, виноват город? В самом деле, город имеет над людьми жестокую власть. Пахнет асфальтом и бензином. Земля пахла травой, мхом, свежестью. Мы здесь потеряли обоняние, зрение. На земле родится оленёнок, поднимается на неуверенные ножки и верит материнским шагам.

— Плачет и плачет. — Глеб бросил портфель на пол, щурясь, растерянно смотрел на меня. — А я что могу? Она ничего не объясняет. Что случилось с нами? Почему всем плохо?

Я присела к столу.

— Поплачет и перестанет. Иногда очень хорошо поплакать, мозги прочищает. Плачет — значит думает. Думать полезно. А вообще надо просто жить: лепить снежки, делать уроки, выбирать профессию, помогать дома, работать.

— Раньше я именно так и жил, как вы говорите, — перебил меня Глеб, — делал уроки, читал книги, помогал дома. Раньше всё было просто: я мало задумывался, хотя много читал. Попал в ваш класс, и вы стали учить меня анализировать, сопоставлять, докапываться до сути каждого человека и каждого явления. Вот я и анализирую. До того дошёл, что ложку с супом не могу поднести ко рту спокойно, всё думаю, какой смысл в этой ложке? Безоглядно любить друг друга и анализировать жизнь и думать — вещи несоединимые. Жизнь стала сложной. То, что я понимал раньше, теперь не понимаю, то, что знал, теперь не знаю. Совсем запутался. — Он оглянулся на Дашу. — Ты мне нисколько не мешаешь, — сказал торопливо.

Странно: впервые они с Дашей вот так оказались вместе, с одними и теми же вопросами.

— Это просто болезнь роста, Глеб. Всё встанет на свои места. Ни я, никто другой тебе не помогут. И ты, и Даша, и Шура только сами можете научиться жить. Ты прав. Любят, помогают друг другу бездумно. Анализировать — значит не жить, а умствовать. Вот я… я, наверное, каждую минуту живу, С прекрасными книгами. Для вас… делаю всё, что могу, чтобы вам стало жить интересно… Ты уроки сделал на завтра?

Глеб ошалело уставился на меня:

— При чём тут «уроки»? Не надо так, я ведь серьёзно, я должен понять… что-то случилось после лета, а что — не пойму. И вообще… я не знаю, зачем живу; если умру, в общем, сравнительно скоро. Ответ на любой мой вопрос влечёт за собой целую цепь новых вопросов, и от самого малозначительного мы всё равно придём к одной и той же точке пересечения: зачем живём? От понимания смысла нашего существования зависит и то, каким мне быть… — Глеб оглянулся на Дашу, быстро вздохнул и продолжал: — Сегодня вы говорили о творчестве… Казалось бы, сама жизнь декадентов и есть творчество, творчество ради творчества. Однако были они сами счастливы и сделали кого-нибудь счастливыми — это вопрос. История смела их и вместе с ними большую часть их «творчества». Но, допустим, и впрямь творчество. А что делать мне, например, если я не способен к нему?

Я отъехала со стулом от стола. Глеб замолчал. Я встала, подошла к окну. Двор был выскоблен — вне времени года. Не двор — серый асфальт.

Через двор — детский сад. Двое тянут санки, в которых лежит на пузе человек, он везёт за собой ком снега. Человек пять что-то лепят. Там радостно, в этой небольшой клетке детского сада? В углу двора, прилипнув к ограде, стоит мальчик, одинокий маленький столбик, и смотрит на дорогу. Его, видно, зовут, потому что он оглядывается, но тут же снова припадает взглядом к дороге.

Хлопает где-то дверь.

И сейчас вокруг идёт жизнь, которой мы не знаем. Не может быть никакого смысла жизни без самой жизни.

Почему я не готовлю ребят к участию в ней, реальной, подчас суровой?

— У меня несколько лет назад учился мальчик Ваня, — заговорила неуверенно. — Добрый, активный, всегда взъерошенный. В первых классах он выступал в концертах самодеятельности: играл на баяне, пел. Ко мне пришёл в седьмой. Проучился недолго, наверное месяца четыре, и попал в детскую комнату милиции. Оттуда позвонил почему-то именно мне. Я взяла на поруки. Возилась с ним, всюду водила за собой. Вместе читали книжки, учили уроки. Но я не спасла его, он снова попал в лапы шпаны.

Холод проникал в школу. Накинула шарф, а согреться не могла.

— Не хочу вас обидеть, но собственные обиды, как правило, больше беспокоят тех, кто не замечает чужих страданий.

— Вам не кажется, что глуповато для того, чтобы уменьшить одну боль, нарочно искать другую? — Глеб насмешливо улыбнулся.

— К сожалению, долго искать не приходится, — сказала я горько. Уложила тетради в шкаф, взяла портфель и пошла к двери. — Идёмте! Хотите, познакомлю вас с Ваней? Покажу вам то, что прятала от вас. Внешне они играют так, как вы, но их игры не безобидны, у них заранее определена жертва, которая поплатится за проигрыш.

Вместо того чтобы побежать к автобусу, направо, я свернула налево, к пустырю. Наши ребята, да и учителя тоже, стараются держаться подальше от этого места. Здесь собирается шпана со всего района. Не дай Бог попасться к ним на глаза вечером.

Как и каждый день, сегодня тоже ребята гоняли шайбу по серому снегу. Вани среди них я не увидела.

— Хотите знать, зачем жить? — спрашиваю Дашу с Глебом. — Вы всё время ощущаете себя несчастными, вы решаете абстрактные проблемы. — Ищу знакомую девчоночью фигурку. Пальто не согревает, дрожу от холода, пока Глеб и Даша спокойно разглядывают ребят. — Смотрите! — Наконец вижу её, десятилетнюю девочку! — Она давно не девочка. Тогда ей было семь… — спешу я, сама боясь того, что говорю.

— Хватит, — передёрнула плечами Даша.

Но меня несёт к орущим разновозрастным ребятам, и Даша нехотя идёт за мной. Ребята гоняют шайбу. Девочка носится вместе с ними и так же, как они, громко сквернословит. На дальних воротах, кажется, стоит Ваня. Но, может быть, и ошибаюсь, я близорука.