Фёдор тоже увидел Дашу — снова зажужжала кинокамера. Даша ближе, ближе. Наконец вижу её вчерашнюю улыбку. И только тогда иду к себе — переодеться из рабочего костюма в платье.

А я вот даже не задумалась, какая это, полезная или бесполезная, работа, таскала вместе с ребятами кирпичи, и всё. Да, совсем другое поколение, лишнего движения не сделают. Но если рассуждать так, как они, половина работы — бессмысленная.

Мне хорошо философствовать, с профессией, в общем, повезло! А согласилась бы я всю жизнь с бумажками, например, возиться? Тоже профессия. А клозеты чистить согласилась бы? Работа нужная, но вряд ли кто по охотке захочет…

— Поймите, пожалуйста, нам нужна работа такая, чтобы ребята увидели результат своего труда. — Никак не могу объяснить председателю, чего хочу от него. — Чтобы конкретно чем-то помогли вам. Понимаю, утром прошёл дождь, брюкву поливать нечего. Но сами подумайте, на стройке всё делают рабочие. А если бы ребятам хоть что-то доверили?.. Дайте нам трудную нужную работу, — прервала себя, — очень прошу вас.

Председатель не смотрит на меня. Он глядит в сторону строящейся школы. И я гляжу туда — ребята передают друг другу кирпичи.

— А кто клозеты будет чистить, а? — неожиданно спрашивает он. — Я замучился с вами, не знаю, в какую дыру сунуть. Приспичило вам учить их труду. Гуляли бы просто. У нас тут воздух хороший, лес, озёра.

Председатель немолод, ко лбу прилипли тонкие седые волосинки, лицо в синих мешках: под глазами, возле губ, у шеи. Как-то в хорошую минуту он рассказал, что родился на Урале, а здесь вот, в Торопских лесах, партизанил, похоронил близкого друга, полюбил белорусскую девчонку и женился. Куда уж было на Урал! Среди сосен легко дышится, Сейчас он весь взмок. Я помешала ему, остановила, а он торопился куда-то. Но нам остаётся жить здесь всего несколько дней, и мы должны провести их с толком.

— Не труду. Не учить. Вы не сердитесь. Но они должны уметь помогать людям и радоваться этому…

— Через час подойдёт машина, — перебил меня председатель. — Сильно размыло дорогу у дальнего леса, который мы пять лет назад насадили, надо закрыть ямы, вот и поработайте. — Он улыбался, жёлтыми пальцами мял папиросу, разглядывал меня. — Работа — не курорт, конечно. — Он весело махнул рукой и побежал дальше, подпрыгивая. Совсем подросток, не чующий под собой земли.

Солнце жарило, как на юге. Да ещё грузовик всё время подбрасывало и трясло. Мы сидели тесно прижавшись, а то и просто друг у друга на коленях. Хотелось пить, купаться.

— На полочке лежал… чемоданчик, — громко крикнула Даша.

Мы подхватили:

— На полочке лежал… на полочке лежал…

Вместе с грузовиком мы прыгали по солнечной земле, валились друг на друга, кричали:

— На полочке лежал!

Даша громче всех!

Машину сильно тряхнуло. Шура подалась вперёд. Глеб удержал её. Забыл убрать руки с её плеч и, неловко вывернувшись к Шуре, сидел неподвижно, не моргая, не дыша, с остекленевшими глазами. Песня неслась дальше, только Шурин голос выпал.

Мне показалось: Даша как смотрела, так и смотрит, так же поёт. Она и смотрела, не отводя глаз, на меня. Но лицо её распалось — на кричащий рот, на застывшие глаза и словно пылью обсыпанные щёки. И вдруг она улыбнулась.

— А это был не мой чемоданчик… — крикнула она мне.

Только Шура и Глеб молчат — двое из всех.

Председатель оказался прав: эта работа — не курорт! Рубим деревья, тащим их, загребая шишки и приминая молодую траву, заваливаем ямы на дороге. Ольха, тонкая берёза, светлая липка падают в пыль и лужи. Солнце палит, с нас льёт пот, плечи и поясницу ломит.

Глеб впервые взял в руки топор, взмахнул им, но лезвие чуть скользнуло по стволу, а во второй раз рассекло кору, обнажив белое влажное тело липки.

— Дай я! — Фёдор бьёт уверенно, будто всю жизнь только и делает, что рубит деревья. Шелестя и дрожа, липка валится, ломая ветки.

— Я не могу, — вдруг говорит Глеб. — Она живая.

Фёдор вытирает лицо, пожимает плечами:

— А ты не думай. Давай берись-ка.

Они тащат липку к дороге, где Олег распределяет по рытвинам ветви и деревца.

— Тощая, а неподъёмная! — говорит Фёдор. — Ты не думай, так легче, мне тоже поначалу было жалко.

— Ирка, не смей одна. — Даша, бросив свою ольху, подхватывает Иринину берёзу. — Дура ты, дура, все нормальные волокут молодняк, а ты решила надорваться?

Ирина старательно волочёт берёзу.

— Не надорвусь, я сильная. — Она говорит громко, чтобы её услышал Олег. Но Олег не слышит, на неё не смотрит — он кладёт ветки, утаптывает их, и глубокие ямы зацветают.

— Не так держишь. — Даша возвращается в лес, подходит к Геннадию, отбирает у него топор.

Геннадий смотрит, как Даша подрубает дерево, смотрит, как летят, падают её странные невесомые волосы.

— Умеешь, — говорит он неожиданно глухо.

Даша выпрямилась, скользнула взглядом по его лицу, сунула ему топор.

— Нет, не умею, — подтянула брюки и торопливо нырнула в осинник.

Стук топоров, шелест листвы по траве, общее дыхание, говор, смех… Словно ещё мчится наш общий грузовик, то замедляя, то убыстряя движение. В минуту передышки я одним взглядом вбираю в себя всех разом, вместе с молодым леском, травой, светом. Давно пора передохнуть, но творится сейчас с нами что-то такое, что нельзя обрубить, остановить, оборвать: мы тесно связаны друг с другом разнобойной, разноцветной зеленью леса, и нельзя это сейчас прервать. И я, как и ребята, снова ломаю пышные ветки, волоку их Олегу, возвращаюсь за новыми и всё время ощущаю на себе внимание ребят, как я сама всех их держу в фокусе своего взгляда…

Только когда все ямы и рытвины закиданы, мы валимся в траву, разбрасываем руки, закрываем глаза, застываем с глупыми улыбками. Дорога готова, не дорога — свежезелёная, слегка колышущаяся река.

Мне легко и грустно. Ну а этот день как понимать? Опять играем или в самом деле вместе?! И где разница между игрой и «настоящей» жизнью?

Даша сняла очки. В неё полился свет: голубой, фиолетовый, оранжевый. На минуту она ослепла, но свет нёс всё тот же покой и ту же радость, которые ей подарены вот уже вторые сутки!

Ирина склонилась над Дашей и собою закрыла небо. Даша улыбнулась, но ничего не сказала — вдруг пропадёт праздник света и красок, вершащийся в ней?

— Есть хочется.

— Сейчас бы в ванну!

— Под душ лучше!

— Шур, помнишь, я рассказывал: Киплинга…

— В реку бы с головой!

— Летят три крокодила…

Голоса не разрушали тихую благость.

— Вы думаете, Эйнштейн мог бы бесконечно выдавать гениальные идеи? — Голос Геннадия чуть хрипловат. — Здесь случай, момент.

Даша замотала головой, отстраняясь от Геннадия. Сегодня возвращается Коська. Коська взбунтовался, отказался ехать в Москву один. Это хорошо, что он возвращается. Коська свой парень, он единственный у неё теперь остался!

Мир расплывался, и Даше нравилось, как он дробится разными красками и соединяется шелестом голосов, травы, птиц, как цвета плывут один в другой: разнозелёные деревья не обозначаются по породам, а сливаются, словно звуки, в единый свободный мир, в котором легко дышится. И ребята рядом.

Вдруг хлынул дождь. И сразу залил рот, глаза, уши. Даша надела очки, но тут же ослепла. Попыталась вздохнуть — захлебнулась. И засмеялась. Ощупью, по плывущей траве, пошла на мой голос.

— Скорее в машину! Топоры не забудьте. Обувь!

Даша шла и никак не могла дойти. Остановилась, расставила ноги, раскинула руки, подставила лицо небу и так стояла. Её омывало, било по ладоням и лицу.

— Настоящий тропический.

— Вот тебе и душ!

— Я кеду потерял.

Даша плыла в зелёном море. Такой я часто вспоминаю её, с зажмуренными глазами, с улыбкой во всё лицо, с распахнутыми руками…

— Идём. — Крепко беру её за руку. Она мотает головой. Я мешаю ей. Она пытается вырваться, задержать себя в своей свободе от всего и от Глеба. Но машина гудит сквозь дождь, ребята кричат «Даша!». Крепче сжимаю мокрую руку. — Идём.