Мне очень хотелось познакомиться с его женой, чтобы увидеть его в домашней обстановке — в кухне за обеденным столом с клеёнкой. Я видела: он не замечает ни оторванной пуговицы, ни разговоров вокруг, ни погоды, он забывает поесть, если я силком не тащу его в буфет! Но, может быть, дома он — другой, может, он знает, что в суп кладут соль, а грязную тарелку после еды моют? Любопытство разбирало меня, и в день его рождения я предложила сама:

— Давай сегодня встретимся у тебя дома. Я испеку пирог. Надо же как-то отметить! И потом, я хочу, наконец, познакомиться с твоей женой!

— Что отметить? — удивился он.

Он забыл о собственном дне рождения.

…Дом его меня поразил. От пола до потолка — книги. Одни полки застеклены, другие — открытые, третьи задёрнуты занавесками. Книги башнями поднимались и у него на столе.

Его жена очень обрадовалась мне.

— Так это вы, как и я, задаёте ему «глупые» вопросы? — спросила она, лишь только я вошла. Улыбка у неё белозубая, добрая. — Значит, это вы мой союзник? Спасибо! Елена, — протянула она мне руку. И тут же выдала всё, что я твердила Виктору ежедневно: — Ничего живого вокруг не видит. Нету тракта пищеварения, нету магазинов, нету леса с травой и лета нету, когда все нормальные семьи уезжают из пыльной и душной Москвы, — ничего нету, кроме вот этого… — Елена обвела рукой стеллажи. — Да поставьте вы свою сумку, — засмеялась она. — Ой, да у вас тут целая кондитерская фабрика! Значит, и вы уже знаете, что он сластёна?

Я неловко вытащила из сумки цветы, протянула Виктору:

— На, разгляди хоть раз в жизни.

— О! Зимой?.. Какие свежие гвоздики! — просияла Елена.

— Иди-ка сюда, посмотри, что я тут написал, — неловко улыбнувшись, позвал меня Виктор. — Мы с тобой, помнишь, говорили о Блоке? Прелюбопытная получается картина.

— Пожалей девочку. Она пришла отдохнуть. Давай-ка просто поболтаем. — Елена за руку потянула меня в кухню. — Идём, не слушай его.

…Теперь часто мы встречались втроём. Виктор ребёнком, послушно, ходил за Еленой. Очень удивлялся, когда она на него сердилась, и ей первой читал свои работы с невысохшими чернилами. Но мне жалко Елену. Виктор не видел, устала она или нет, во что одета, чем занята. Походив за ней по квартире или прочитав ей новую главу, он отключался: часами горбился за столом, глухой и слепой к происходящему вокруг.

Однажды он тяжело заболел. Воспаление лёгких вместе с гриппом свалили его прямо в школе. Сорок с лишним показал градусник, Виктор без сознания лежал в медпункте. Пока я дозвонилась до Елены (она работала в школе на Ленинском проспекте, в той, в которой мы все работаем сейчас), пока она доехала, пока прибыла «скорая», прошёл час. Виктор то приходил в себя, то снова проваливался в небытие. Бездейственный, вытянувшийся на узком белом топчане, с красными пятнами на лице и закрытыми глазами, он был незнаком мне. Неужели и после этого он будет верить лишь в свои абстрактные умозаключения?

Двое суток мы с Еленой провели в больнице, под дверью реанимации. У Виктора оказался отёк лёгкого. На третьи сутки, когда его, наконец, перевели в обычную палату и он впервые спокойно уснул, мы вполне могли бы отправиться восвояси — тоже спать. Но, прижавшись друг к другу, продолжали сидеть возле него. Елена глотала слёзы, не всхлипывая.

— Думала, не выживет. — Это были первые её слова.

Я попросила Елену рассказать о Викторе. Ещё какое-то время мы посидели в больнице, а потом пошли по улице Горького, по маршруту, по которому ежедневно ходили мы с Виктором, — до площади Свердлова. Мимо шли люди, ехали троллейбусы, щёки щипал мороз.

— У него странно сложилась жизнь, — рассказывала Елена. — Конечно, я знаю её лишь по рассказам, но сама додумала многое, то, о чём не говорили ни он, ни его родители. Представь себе интеллигентного мальчика, отличника, который, кроме дома и книг, никакой жизни не видел. А тут война. Всем досталось. И ему. Родители тяжело болели, он вынужден был пойти на завод. Не знаю толком, что он там делал. Кажется, перетаскивал на себе шпалы или промёрзшую землю долбил, а может, и то и другое. Знаю только, что ни к чему такому он совсем не приспособлен. Каждый удар лопатой ему труден, каждая шпала неподъёмна. Как потом я узнала, шпала в среднем весит тридцать килограммов. Представляю себе, каким волевым усилием он заставлял себя поднимать её! — Елена усмехнулась. — А был он тогда тщедушный, голодный, ну типичный интеллигент. Знаешь, он говорил мне, что тяжелее работы давалось ему общение с простыми работягами. Им вся эта физзарядка казалась ерундой. Подумай, как злил их Витька, заморыш из библиотеки! В общем, подъезжали они к нему с разными насмешками. А он мучился: почему они его не любят?! — Похоже, Елена впервые задумалась о жизни Виктора. — Ну а вечерами Витька, конечно, читал. Не знаю подробностей, знаю только, он тогда хотел создать машину, которая уничтожает физический труд. Обложился справочниками, учебниками! И что же ты думаешь? Решил мой Витенька поступать в технический вуз! Может, это и было бы лучше, если бы он стал инженером, а? — неожиданно спросила Елена. — Ну да ладно. Кончил он школу. А тут и война кончилась. Поступил Витька в Бауманский. Учился, как всегда, на одни пятёрки. Он вообще очень способный. И окончил бы благополучно свой технический и пошёл бы работать, да тут случились два события. Во-первых, он женился. Звали её Галей. Я с ней знакома: очень красивая женщина. Её занимали тряпки и деньги, А какие от Витьки тряпки?! И откуда деньги? Самое интересное то, что её практическую сущность он разглядел! В общем, пожили они, пожили и разбежались. Да я не о том начала. Оказалось, он терпеть не может ни математики, ни физики, ни техники. А он уже чуть не диплом защищает. И что же ты думаешь? Бросил.

— Как бросил? Что бросил? — удивилась я.

— А институт после пяти лет учёбы! И пошёл опять на завод. Днём работал, вечерами готовился на филфак университета. Ну, с его упорством — ясно, поступил. Там мы с ним и встретились.

— Расскажи, как он ухаживал за тобой?

Елена долго молчала, а потом очень удивлённо сказала:

— Смотри-ка, а ведь правда — ухаживал! Ночами стоял возле моего общежития. Я же ялтинская. Ещё как ухаживал! Летом я поехала к маме в Ялту. Не успела сойти с поезда, гляжу: Виктор. А он меня в Москве провожал! Прилетел самолётом и бегает по перрону. За мамой моей ходил, как самая опытная сиделка, у мамы был туберкулёз. Мама прямо-таки влюбилась в него. — Елена грустно вздохнула. — Ещё как ухаживал! Цветы дарил. Каждый день. Наверное, тратил на них всю свою стипендию… — Елена помолчала и уже другим, холодным голосом продолжала: — Это случилось с ним не сразу. Года три, наверное, мы прожили как люди. Уже родился Андрюха. И был Витька почти нормальный, если не считать, что вдруг на середине фразы замолчит, сидит отключённый от всего мира, словно ему в этот момент здорово стукнули по голове. Посидит-посидит и сделается совсем больной. Пойдёт ляжет на тахту, носом к стене. А однажды… вместо того чтобы улечься, сел к столу стал писать. Наверное, часа два писал. И вдруг закричал на всю квартиру: «Слушай, Лен!» Андрюшку разбудил, Андрюшка заплакал, а он не слышит. Глаза блестят, схватил меня за руку, усадил рядом с собой и начал читать. Первая его работа была о духе и материи. С кем только он в ней не спорил! И с Фейербахом, и с Гегелем… Главное, так просто написано, даже я кое-что поняла, хотя, конечно, далеко не всё — уж очень много он знает! С тех пор и пошло: после школы придёт, перекусит и — за стол. А мы с Андрюшкой и вообще весь мир — словно так, мираж. — Елена опять вздохнула. — Знаешь, я хочу, чтобы он хоть немного пообыкновеннее стал! Чуть-чуть!

…Елена перетащила в свою школу сперва меня, а года через два и Виктора, перетащила потому, что её школу стали преобразовывать из обыкновенной в физико-математическую. И решили на литературу выделить больше часов, чем в школе обычной.

— Шалишь, — смеялась Елена, — математическая… Будет она «математическая», да с литературным уклоном!