— Точняк, — вздохнул и Женька. — Раз в трудные попал, то все, хана.

— Конечно, хана! — подхватил я. — Хоть наизнанку вывернись — нет тебе веры. Я теперь чуть что, так и говорю: «Да отстаньте вы! Я же трудный. Какой с меня спрос?»

— Да-а, — протянул Женька, — жизнь у нас — не позавидуешь. — Он вынул из кармана куртки пачку примы. — Закуришь?

Чего ж не закурить! В самое время вспомнил Женька о сигаретах. Я затянулся, выпустил носом две голубые струйки и спросил:

— Как у тебя предки — на собрания ходят?

— Что ты! — сказал Женька. — Батя не просыхает, его самого чистят, чистят на работе за пьянку. Грозятся на принудительное лечение отправить. И мать не ходит. Если только вызовут. Да я внимания не обращаю. Поговорит да отстанет.

— И моя тоже, — сказал я. — Сначала все плакала: в могилу, мол, раньше времени сведу ее. А теперь перестала. «Пусть, говорит, милиция учит тебя жить».

— Были приводы? — спросил Женька и щелкнул в лебедя окурком. — Понимает, бродяга. И голову не наклонил, чтобы посмотреть — не съестное ли.

— Были, — говорю, — приводы. Два раза. Недавно пацана по сопатке двинул, гривенник на кино пожалел одолжить. Отцу пацан нажаловался, тот в отделение и привел. Ерунда! Потолковали о жизни, исписали лист бумаги. Потом отпустили.

— В милиции ничего люди, — согласился Женька. — Понимают. Я вырасту — может, сам в милиционеры пойду. Хорошая работа.

Я тоже докурил. В лебедя прицелился. Только и на мой окурок — никакого внимания.

— Не нравится! — усмехнулся я. — Не хотите. А булки нет у меня. Не клянчайте. Сам бы слопал.

— И я подрубал бы, — сказал Женька. — Идем в кафе. У меня сорок копеек есть.

Я замялся, вздохнул:

— Не при финансах. Гривенник только.

— Ладно, — небрежно сказал Женька. — Сорок плюс гривенник — получается полтинник. Хватит.

Женька мне нравился все больше и больше. Вот это человек — все понимает, не жмот! С таким дружить — одно удовольствие.

В кафе мы выпили по фруктовому коктейлю, съели два бутерброда с сыром. Еще и на булочку со сладким кремом осталось. Булочку Женька честно разорвал поровну.

Теперь совсем хорошая жизнь пошла. Гуляй хоть до вечера!

Мы посидели с Женькой в парке, порассказали всего друг другу, потом в бильярдной больше часа торчали, смотрели, как парни ловко забивают в лузы белые костяные шары. Мы бы и сами хотели поиграть, но нельзя. За игру надо было платить. Когда надоело смотреть в бильярдной на парней, снова отправились бродить по парку. Идем, разговариваем, вдруг гляжу — под лавочкой монета блестит. Двадцать копеек! Мы этой монете так обрадовались, будто бумажную трехрублевку нашли.

Но монета у нас не задержалась в кармане — купили два билета на карусель с цепями.

Отличная вещь — карусель с цепями! Летишь, ветер в лицо, все мелькает, и только успевай поворачиваться — то тебя ногой оттолкнут так, что в небо будто летишь, то изловчишься да сам толканешь летящего перед тобой. Впереди меня на своем стуле девчонка в красном плаще была. Мне Женька на нее показал, когда в очереди еще стояли:

— За ней пристегивайся. А я вот эту, в зеленой беретке, наколол.

Раза три удалось мне изо всех сил оттолкнуть ногой железный стул, привешенный на цепях. Девчонка в плаще только «ах» успевала вскрикнуть — летела вверх, в сторону, коса с бантом за ней. Лицо у девчонки было такое испуганное, что я прямо со смеху помирал. И еще сильнее оттолкнуть ее старался.

Покрутили нас минут пять и мотор выключили. Цепи постепенно опустились, я на ходу отстегнул ремень и соскочил, не дожидаясь остановки карусели.

— Здорово? — спросил Женька.

— Во! — Я показал большой палец, а сам за красным плащом наблюдаю. — Может, пойдем, — шепнул Женьке, — за этими девчонками? Они вдвоем были.

— А! — поморщился Женька. — Зачем они нужны!

Я вспомнил нашу Таньку — председательницу отряда и тоже поморщился:

— И правда, ну их. Еще связываться!

А Женька сделал серьезное лицо и тихо говорит:

— Есть дело интересное. Пойдем?

— Куда? — спрашиваю. — Какое дело?

— Сам увидишь.

Мы свернули на тихую боковую аллейку и мимо кустов сирени с крупными, набухшими почками пошли к мостику через ручей. Вода в ручье была мутная, текла быстро. За мостком, метров через двести, — река. Туда и бежал ручей. «Может, на реку, — думаю, — ведет меня Женька?» Я хотел остановиться, посмотреть — холодная ли вода в ручье, а Женька сказал:

— Что ее смотреть? Пошли. Уже скоро.

— Да куда ты? Скажи?

— Иди, не пожалеешь… Ты парень как, не из трусливых, или, может, боишься?

После такого вопроса — кому не станет боязно! Только я и вида не подал.

— Ладно, чего об этом разговаривать. — И сам уже тороплю: — Идем! Где там интересное?

— А вот, — говорит Женька и показывает на синий киоск, наглухо заколоченный спереди досками.

— Ну и что?

— Там дверь на честном слове держится… А кругом, видишь, — Женька оглянулся, — никого. Глухое место.

— Ну и что? — снова спросил я.

— Дверь посильней нажать — откроется.

— А что там? — Мне все-таки было страшновато.

— Да ничего. Летом водой торговали.

— Если ничего нет, так зачем же…

— Чудик! — тихо засмеялся Женька. — В том и дело, что нет ничего. Просто так залезем, и никто нас не увидит. Трусишь, что ли?

— Почему? — фыркнул я. — Не трушу… Ну давай, поглядим.

И верно: под нашим сильным нажимом в замке что-то хрустнуло, дверь со скрипом открылась. Мы еще раз оглянулись и вошли внутрь. Дверь за собой снова прикрыли, но она заскрипела так, что мне показалось, будто весь наш город услышал этот ужасный скрип.

В щели досок проникал свет, и мы разглядели прилавок, трубу с краном, внизу под прилавком стояли три запыленные пустые бутылки.

— И что? — спросил я шепотом.

— Давай бутылки кокнем? — сказал Женька.

Он взял бутылку и ударил донышком по железной трубе. Донышко отскочило.

— А ты попробуй.

У меня получилось еще лучше: бутылка разлетелась на несколько частей.

— Тише, ты, — сказал Женька и так хватил по трубе новой бутылкой, что та разлетелась вдребезги.

Потом, отдуваясь от натуги, мы вдвоем отогнули трубу в сторону, вывинтили и бросили кран. Хотели еще отодрать желтый пластик с прилавка, но пластик прибит был крепко, и мы оставили его в покое.

— А что еще? — деловито спросил я.

— Да что хочешь, то и делай, мораль никто читать не будет, — ответил Женька, и глаза его метнули какой-то злорадный блеск. Потоптавшись на месте в тесном киоске, он вдруг решительно заявил:

— Хватит, — и плюнул на прилавок.

Я тоже плюнул, чтобы Женьку поддержать.

Мы прислушались и тихонько вышли из киоска, наглухо забитого на зиму досками.

Леон Шишкин

Семиклассники считали Леона человеком особенным. Для этого были свои причины. Необычно звучало его явно французское имя в соседстве с такой типично русской фамилией — Шишкин. Но дело, конечно, не только в имени. Дело в характере Леона. Здороваясь, он никогда не подавал руки. Так объяснял: «Ты же знаешь, я не враг тебе, и нечего проверять — ни ножа, ни камня в руке у меня нет». Завидя в туалете курильщика, Леон мог серьезным топом предупредить: «Проживешь на восемь лет меньше». Когда он в школьном буфете обедал и, облокотившись на шаткий стол, залил супом свои новые брюки, то написал в журнал «Наука и жизнь» и в Управление мебельной промышленности длинное письмо. В нем Леон доказывал, что столы и стулья промышленность должна изготовлять не на четырех ножках, а на трех, потому что опора на три точки — самая устойчивая. А кроме того, утверждал Леон, это сэкономит тысячи тонн лесоматериалов.

Зимой, в самый коварный гололед, Шишкин расхаживал по обледенелым тротуарам без всякой опаски: на каблуки цеплял скобочки с малюсенькими гвоздиками, которые, по его объяснениям, куда-то втыкались, увеличивали силу трения, — короче, предостерегали от падений. Эти скобочки смастерил он сам.