Вот почему мой вызов в тюрьме Гоглидзе, который, узнав о плохом состоянии моего здоровья, улучшил моё питание и выдачу мне денежного пособия, я не расцениваю как особое отношение ко мне со стороны Берии. Вообще должен заметить, что мои отношения с Берией были всегда только служебными.

Тяжёлое положение, в котором я нахожусь в настоящее время, полуторагодичное пребывание в тюрьме, серьёзная болезнь (у меня язва желудка, которая в последнее время очень часто обостряется, причём обострение сопровождается кровавыми рвотами), а также материальные затруднения, которые испытывают двое маленьких моих детей, вынуждают меня напомнить Вам о данном мне в своё время обещании и попросить о его реализации. Обращаюсь к Вам с несколькими просьбами, которые сводятся к следующему:

Дать указания быстрее разобраться с моим делом и дать мне возможность жить, работать на пользу Родины и воспитать малолетних моих детей. Если же почему-либо мне не верят, я прошу не подвергать меня лишним мучениям, не заставлять меня тянуть свою старость (мне уже скоро 56 лет) по тюрьмам и тюремным больницам, а дать возможность умереть по-солдатски, так, как я и прожил свою жизнь.

Очень прошу в случае моей смерти, принимая во внимание мою долголетнюю работу в органах государственной безопасности, обеспечить пенсией двух моих детей, сыночка Леонида — 11 лет и доченьку Музу — 7 лет, чтобы они могли сносно жить и учиться. Мать их по состоянию своего здоровья не сможет этого сделать, и я уверен, что они уже сейчас терпят ряд лишений и очень нуждаются.

Прошу не подвергать никаким репрессиям моих близких и родных и, если можете, помочь им материально.

Прошу известить меня о результатах моего ходатайства.

Пользуясь случаем, прошу передать Центральному Комитету Коммунистической Партии мою большую благодарность за ту хорошую, честную, полную интереса и смысла жизнь, которую я прожил, и за оказываемое мне доверие, которое я всегда старался оправдать.

Если поможете моим маленьким детям и близким — спасибо.

За то, что Вас побеспокоил — простите.

Прощайте

Эйтингон

25 февраля 1955 г.

Москва, Бутырская тюрьма, камера 195»

Ответа на это письмо Эйтингон не дождался. Да и кто бы сейчас взялся ему отвечать? Упоённый победой, Хрущёв продолжал чистки, аресты, увольнения, назначения своих холуёв и лакеев, а также купленных им чинами и званиями генералов и бюрократов; до Эйтингона ли ему было? А все остальные либо сидели тихо, как мыши, либо, зная, что жизнь их и карьера на волоске, пытались оказать хоть какое-то влияние на ЦК, чтобы удержаться на вершине власти и потрафить новому диктатору. Начиналась новая эра — хрущёвская.

Эйтингон не просил выпустить его на свободу. Он просил разобраться в его деле. Он хотел, чтобы по его вопросу было принято хоть какое-то решение. Но как раз этого хрущёвские подручные сделать и не могли. Ведь у них не было ни оснований, ни документов, ни фактов, ни свидетелей, чтобы обвинить генерала Эйтингона и других незаконно посаженных в тюрьмы людей. Они тянули, изобретали, придумывали, ловчили, чтобы эти основания сфабриковать.

Поэтому суд состоялся только в 1957 году. Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговорила генерала Эйтингона — арестованного в 1951 году и «ошибочно и преступно» выпущенного на свободу Берией в 1953 году — к 12 годам лишения свободы «за измену Родине». В своем последнем слове он был резок и лаконичен. «Вы судите меня как «человека Берии», — сказал он. — Но я не его человек. Если я чей-то, тогда считайте меня «человеком Дзержинского». Но если быть более точным, то я человек Партии. Я выполнял её задания. И государственные. И с вами я о них говорить не буду».

До самого последнего дня отец считал себя невиновным, а обвинения, выдвинутые в его адрес — надуманными. Когда в 1964 году после его выхода из Владимирской тюрьмы дочь спросила его прямо: «Скажи, ты был в чём-то виноват?», он ответил: «Мало того, что я не виноват, даже те, кто меня судил, знали это. Потому что в последнем слове я сказал: если считаете меня виновным, расстреляйте! Они не проронили ни слова, но и не расстреляли».

Затянув расследование надолго, подручные Хрущёва надеялись только на то, что, измученные долгим заключением и желая поскорее положить ему конец, арестованные сотрудники спецслужб начнут оговаривать и себя, и других. Другим соображением было то, что дело Берии, дескать, было давно закрыто и возвращаться к нему незачем; что же касается материалов по этому давно закрытому делу, то они, якобы, являются надежным свидетельством того, что и Эйтингон, и его начальник Су-доплатов выполняли многочисленные приказы Берии, а среди этих приказов неизбежно должны были быть и приказы по ликвидации личных противников Берии. Это соображение являлось для судей достаточным основанием для обвинения и вынесения приговора. То было воистину новое слово в юриспруденции!

Не нужно к тому же, забывать, что суд над Эйтингоном состоялся спустя почти год после того, как начал действовать Указ Президиума Верховного Совета СССР об отмене особого порядка закрытого судебного разбирательства по делам о государственной измене без участия защиты. Между тем, судьи не только отказали генералу в защите, но и отказывали ему в предоставлении свидетельств и документов, которые могли бы хоть в малейшей степени подтвердить выдвинутые против него обвинения. Как говаривал спустя много лет Эйтингон, суровый приговор ему вынесли бы независимо ни от обвинений, ни от порядочности судей: его, как и других высших офицеров МВД-МГБ надо было либо уничтожить, либо надолго упрятать в остроги.

В то время, как десятки действующих руководителей секретной службы были расстреляны или отправлены в тюрьмы на долгий срок, из партии были исключены и лишены воинских званий свыше ста генералов и полковников, который были уже на пенсии. Хотя многие из них были задействованы в чистках и репрессиях конца 30-х годов, главная причина этой акции была в другом. Все, кто был в курсе дела, как осуществлялись репрессии и кто стоял за ними, были практически изолированы, поставлены в положение париев, а многие были даже вынуждены покинуть крупные города и поселиться в провинции. Хрущёв и его окружение боялись их и делали всё возможное, чтобы их жизнь закончилась как можно скорее.

Двенадцатилетний срок тюремного заключения для человека, которому уже 58 лет, и который страдает серьёзной болезнью, был выбран не случайно. Если Эйтингон и имел шанс выжить в тюрьме, то по выходу из неё он был уже явно не в состоянии открыть людям глаза на преступления нового режима. Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал. Генерал Судоплатов получил 15 лет тюрьмы. Они встретились во Владимирском централе.

О том, что Эйтингон и его начальник оказались жертвами кремлёвских «разборок», достаточно отчётливо говорит и такой эпизод, который описан в книге Судоплатова. После суда над последним его отвели в кабинет Серова. И вот какую дьявольскую сделку предложил ему новый хрущёвский министр.

«Слушайте внимательно, — начал он. — У вас будет ещё много времени обдумать своё положение. Вас отправят во Владимирскую тюрьму. И если там вы вспомните о каких-нибудь подозрительных действиях или преступных приказах Молотова и Маленкова, связанных с теми или иными делами внутри страны или за рубежом, сообщите мне, но не упоминайте Никиту Сергеевича. И если, — заключил он, — вы вспомните то, о чём я вам сказал, вы останетесь живы и мы вас амнистируем».

Конечно, генерал знал, что обещания Серова стоили недорого.

Генерал Судоплатов считал, что его заместитель был по-настоящему одарённой личностью и, не стань он разведчиком, наверняка преуспел бы на государственной службе или сделал бы научную карьеру. Но жизнь распорядилась иначе.

Оба стали разведчиками, оба выполняли крайне сложные и ответственные задания, связанные с риском для жизни, оба были в прорези прицела врагов страны. На склоне лет страна отблагодарила их весьма своеобразно. Сначала один, а потом и второй оказались во Владимирском централе — в политической тюрьме.