На соседней подушке всё так же спокойно похрапывал Арик. Образ Лиора рассеялся. Я закрыла глаза, пытаясь удержать его. Подожди, братик, просила я. Еще минутку. Только ночь возвращает тебя к жизни. Дай мне еще пару мгновений… Он улыбался и дергал меня за косы, звал меня на урок шахмат, пел о сапожнике и сапожнице: «Ловко гвоздик я забью, посмотри на мой шнурок. Лишь в убытке молоток…» А потом, как всегда, уходил, равнодушный к моим мольбам. Его лицо уменьшалось, становясь прозрачным, размытым, пока совсем не исчезало в сером облаке.

Я закуталась в одеяло и попробовала посчитать — неважно, что. Что-нибудь посчитать, чтобы опять заснуть. Прищепки, бананы, кошек, взрывающиеся джипы. И тут вновь затрезвонил телефон. Кто-то очень хотел меня найти. На этот раз я приняла решение мгновенно. Сбросила одеяло, вышла и сняла трубку телефона в соседней комнате.

— Алло, кто говорит?

— Габриэла? Данке гот, что ты здесь делаешь? Где папа?

Дедушка Макс. Всего лишь дедушка Макс. Мне следовало догадаться. Папа рассказывал, что в последнее время ему трудно заснуть, и он звонит ему в самое неподходящее время.

— Ты забыл, дедушка? — Облегченно вздохнула я. — Он в Париже, на конференции. Тебе что-нибудь нужно?

Про конференцию в Париже мы рассказывали дедушке, когда папа ложился в больницу на горе Кармель.

Дедушка не ответил. Я подозревала, что он прекрасно знает, что такое этот папин «Париж». Но, выполняя папины указания, продолжала разыгрывать комедию.

— Папа же сам сказал тебе, что уезжает, — поторопилась я оправдать ложь. — Очень важная конференция хоровых дирижеров. Я присматриваю за его домом. Что-то случилось?

— С кем ты?

— А что такое?

— Отвечай — ты одна?

Ну, дает дед!

Из другой комнаты донесся храп.

— Зачем тебе?

— Я прошу ответить, это важно.

— Да одна я, совсем одна, дедушка.

(В конце концов, этот Арик — всего лишь случайный партнер для секса.)

— Ты не врешь?

— Сказать по правде, у меня тут девушки из ансамбля Зигфрида, — попыталась я пошутить. — Все до одной.

Девушки Зигфрида были любимыми девушками деда. Давно, когда бабушка Йона еще приглядывала за ним, он, скрываясь от нее, рассматривал в старых журналах фотографии этих стройных девушек, которые, подняв ногу под углом, идеально обнажавшим стройное бедро, улыбались вечности.

— Что мне делать? Скажи мне — что? — в его голосе слышалось отчаяние.

— Что тебе нужно, деда?

— Мне нужен твой отец, но если он в Париже… Это плохо, не гут.

— Может, поговоришь с тетей Рут? — Пустое. Ни малейшего шанса, что он захочет говорить со своей старшей дочерью. Он любил Рут, как опытная мышь любит сыр в мышеловке. Издали и недоверчиво.

— Рут, — гневно выдохнул он. — Что ты выдумываешь, траут[6]! Нет, только не Рут! Что же мне махен?

— Ты пугаешь меня, деда! Хочешь, я приеду к тебе?

— Ну, хорошо… — он странно вздохнул, — да, приезжай. Но шнель, Габи, зеер шнель!

Когда дедушка волнуется, он путает иврит с немецким. Хоть дед и приехал в Страну давно (аж в начале тридцатых годов, когда нацисты еще не шагали по улицам его Вены), немецкий язык всё еще жив в нем. Здесь прошла его молодость, иврит — язык, с которым он взрослел, на котором учился. «Я влюбился в иврит, — говорил он. — С его помощью я делал своих детей, у меня внучка ругается на иврите, но думать — это я могу только по-немецки». Он хорошо запомнил не только язык. Австрийские колбаски кнак вурст издающие треск, когда их кусаешь, и пирожные занекухе и биненштих он тоже помнил очень хорошо…

— Габи! Ты кумен? Битте![7] — Дедушка не отступал.

На меня тучей навалилась усталость.

— Сейчас четверть четвертого, дедушка, — попыталась я отвоевать остаток ночи. — Если это не срочно, я подскочу к тебе утром, хорошо?

— Нет! Это невозможно, ты должна приехать сюда сейчас же, только шнель! — быстро прошептал он, глотая слова, будто опасался, что силы зла расположились вдоль линии, соединяющей его лабораторию в Герцлии и дом моего отца в Рамат а-Шароне, и подслушивают.

— Битте, — умоляюще пробормотал он, — ты нужна мне здесь. Сколько времени тебе нужно, чтобы приехать?

Чтобы мой дед умолял?!

— Ты плохо себя чувствуешь, дедушка? Позвонить доктору Бергеру?

Он помолчал, как будто считал себе пульс, потом сказал:

— Ну, нет, всё в порядке, я в порядке. Но кое-что здесь нужно привести в порядок.

Если не дедушка, то, может быть, это его вечный спутник Якоб-Газета? Так или иначе — я решила ехать и стала шарить в поисках туфель и одежды, которую мы с Ариком разбросали в порыве страсти тремя часами раньше.

Я даже предположить не могла, что, как только выйду из дома, земля начнет трескаться у меня под ногами, угрожая разинуть пасть и обнажить то, что годами хранилось в тайне.

Дедушке Максу 85 лет, и он до сих пор в здравом и светлом уме, очень сильный и умный. Мы с Лиором называли нашего мощного деда «Макс-маг». Если он попросил приехать шнель, значит надо ехать очень шнель. Шесть минут — и я уже одета, обута и готова.

Я остановилась на пороге дома, отразившись в большом зеркале напротив двери. Знала, что дед окинет меня взглядом и проворчит, что я слишком худа, попросит отрастить обратно косы и не ходить остриженной, как подросток.

«Габриэла!» — призвала я себя к порядку.

«Что?»

А вдруг его связали? Вдруг в дом проникли взломщики, и тебе придется вызволять его из лап похитителей? Тебе сейчас прическа важна?! Соберись! У Филиппа Марло был пистолет, у мисс Марпл — мясницкий нож. Так не отправляются на ночное приключение!

Я вернулась и пошарила в папином ящике с инструментами. Вытащила из беспорядочной груды тяжелый молоток и ржавую отвертку, захватила из кухни зубчатый нож и взяла недавно купленную новую игрушку — цифровой фотоаппарат, чтобы запечатлеть каждую деталь. Для порядка. Кто знает, что там творится! Всё это я спрятала в большую матерчатую сумку.

По пути к выходу я бросила последний взгляд на Арика. Его совершенное тело, которое так хорошо ласкало меня, покоилось на двуспальной кровати. Арик — поистине достойный представитель мужского племени. Поколебавшись, не оставить ли ему записку типа «Подожди меня здесь. Продолжим начатое» или «Будь готов — я вернусь!», я отказалась от этой затеи. Захочет — останется. Не захочет — уйдет.

Когда я, наконец, вышла из дому, было без двадцати четыре. В этот призрачный час — если не обращать внимания на светофоры — поездка из Рамат а-Шарона до промзоны на границе Тель-Авива и Герцлии занимает десять минут.

Декоративные перечные деревья бросились ко мне из темноты, неистово размахивая тонкими ветками. Наконец-то зимний ветер! Может быть, он подхлестнет облака и нашлет на нас зиму. Конец ноября — а еще не упало ни капли дождя.

Мне показалось, что от стены отделилась черная тень. Я замерла. Это просто куст, раскачиваемый ветром! Нервы ни к черту! Я лихорадочно набрала номер на мобильнике. Хотела вновь услышать дедушкин голос, попытаться успокоиться. Надеялась, что, когда он узнает, что я уже еду к нему, окажется, что, в общем-то, всё в порядке. Что это была ложная тревога.

Но дедушка не отвечал.

Я запаниковала.

В голове у меня с бешеной скоростью проносились картины, одна страшнее другой. Мориц, жуткий пес Якоба, растерзал какого-нибудь важного пуделя; три взломщика проникли в дом и угрожают жизни дедушки — в эту самую минуту один из них приставил ему нож к горлу и требует выдать секретную формулу порошка; сбылось гневное пророчество бабушки Йоны — с Газетой случился приступ буйства, и сейчас он убивает дедушку, режет Морица, танцует с ящерицами, запускает в воздух летучих мышей…

Я обязана быть там! Спасти то, что осталось от моей семьи! Может, надо позвонить в охранный центр, — подумала я в отчаянии. Может, это последний шанс его спасти! Но в глубине души я знала, что нет ни взломщиков, ни ножей, и не охрана спасет дедушку… Он потребовал, чтобы я приехала. Если я позвоню в охрану, которую папа ему организовал, дедушка всё будет отрицать, выставит их в шею и сорвет злость на моем бедном папе.