— По какой дороге поедут? — спросил Огнивцев.
— «Кокарды»? По обычной. От укотья по прямой четыре версты.
— Наряды крупные? — Огнивцев набросил на плечи снятую было стеганку, слабой рукой потянулся за валенками.
— Раньше по двое шастали, теперь боятся. Впятером гуляют, а то и ввосьмером, на двух-трех подводах.
Огнивцев встал на нетвердые ноги, вынул из кармана револьвер, пересчитал патроны.
— Раз, два, три… Обойдусь!
Степан исподлобья следил за ним.
— Ты чего всколготился? Остынь, подумай. Против силы ведь не попрешь, она покуда на их стороне. Так?
— Сказал бы я тебе, да… Эх, бабья ваша кровь… Леший с вами, один пойду!
Глава одиннадцатая
1
Игнат открыл глаза, по привычке потянулся за гимнастеркой и едва не вскрикнул от боли в правом плече… Не было стола, заваленного бумагами, картами, книгами, не висела шинель в углу, за окном не заливался нетерпеливым ржаньем белолобый. Игнат слабо усмехнулся: здесь тебе не штабриг, дурень, а тыловой лазарет, не предгорное Осинцево, где налетел горячий осколок, а Пермь…
Из конца в конец палаты — койки, койки, койки, и на каждой раненый, вроде тебя. И пускай ты лежишь, одетый в чистое, просветленно-усталый после сна, и все же куда краше — на ногах, в строю, обок с товарищами.
Госпитальный день вступал в свои права, сестры, и среди них Натка Боева, разносили в котелках морковный чай с сахарином и по крошечному кусочку серого хлеба. Натка покивала издали, занялась пожилым бойцом. Ее тонкие руки были обнажены по локоть, она сноровисто переворачивала белье, что-то выговаривала раненому. Тот смущенно краснел…
Потом подошли врачи, и впереди рослая докторша с трубным голосом. Иной во время перевязки не выдерживал, пускал бранное словцо. Она спокойно басила в ответ:
— Не раскисай, не рожаешь… Потерпи.
— Ж-ж-жжет…
— Пожжет, не без того. Сам-то откуда?
— Саратовские мы… Ой, больно!
— Шабры, стало быть. Я из Царицына, казачья дочь.
— Письмишко бы… жене. Живой, дескать, здоровый… — шевелил губами саратовец.
— Будет письмо.
— Если оклемаюсь, домой съезжу… Трудно ей, доктор. Как в августе ушел, и с концом…
— Ну, твоей крепко повезло, браток, — заметил усач, держа перед собой, на подвесках, искалеченную ногу. — Моя четвертый год постится.
«А вдруг и нас не обнесет расставанье!» — Игнат с невольным испугом посмотрел на Натку. Она словно угадала, о чем он думает, придвинулась к нему, переставила питье на тумбочке. Игнат скупо, через силу, улыбнулся.
— Неужели ты не одна такая, Наташенька? Неужели только тысяча восемьсот шестая? — Он указал на ее рукав, где был нашит лоскут с цифрами.
— Чудной! Это номер госпиталя.
— А мне показалось…
— Прекратить разговоры, Нестеров!
— Молчу, помалкиваю… Еще одно слово: ты-то как очутилась в Перми?
— Такой бой выдержала в медсанбриге, — шепотом сказала Натка, — просто жуть! Спасибо Петру Петровичу, уладил… — Натка оглянулась на докторшу, построжала. — А теперь лежать, не мешать!
— Есть!
2
Прополз, по колено в грязи, остаток октября, зазвенел полозьями ноябрь, а рана все не унималась, бросала то в жар, то в озноб. Игнат часами бродил по коридору, мимо окон, с завистью поглядывал на прохожих, мрачнел. «Пять недель взаперти, обалдеешь!» Только в начале декабря наконец его перевели во флигелек для выздоравливающих, и он получил возможность выбираться во двор.
Сегодня он впервые вышел на улицу. Шагал, придерживая правую руку, с наслаждением втягивая студеный воздух. Красота! Всюду кумачовые флаги, на заборах расклеены декреты. «Интересно, где штаб армии? Надо побывать, узнать, что под Кунгуром».
Церковь духовного училища смотрела через дорогу пустыми глазницами колокольни. Мужчина, в рясе и камилавке, видно — поп, мел мостовую. Мимо вразнобой протопала рабочая рота, составленная из буржуев, рыть окопы за городом. «Правильно, в дело господ-лежебок! — подумал Игнат. — Авось когда-нибудь станут людьми!»
Неприютный, обшарпанный, в ледяных сосульках, вырос городской вокзал. У входа трое поддавших молодцов, покачиваясь и придерживая друг друга, громко, но таинственно сговаривались о чем-то. Вдоль стен вповалку лежали беженцы, мертвенно-бледные лица лиловели в душной, спертой полутьме, отовсюду раздавался трескучий кашель.
— «Испанка». Третью неделю косит, за компанию с тифом, — сказал путеец, перехватив Игнатов напряженный взгляд. — Иди-ка ты подобру-поздорову!
Привокзальная площадь кипела народом: плелись женщины с грудными младенцами, укутанными в тряпье, бородачи бегом несли мешки, узлы, сундуки, напирали на постовых у чугунных ворот. Поодаль толпилось человек двадцать серошинельных, видно, из перебрасываемой на фронт Камской бригады, в центре стоял маленький стрелок. Его в редкой щетине лицо было нахмуренно-строго.
— Давно с передовой? — спросил пожилой солдат, протягивая ему кисет.
— Ночью. И утром снова туда, с патронами. Есть приказ об отдыхе, а смена прибывает кое-как. Вот и получается: одной ногой на позиции, другой — в пути.
— Главное, дяденька, что велено, — подмигнул безусый боец. — Небось рады-радешеньки?
Стрелок искоса посмотрел на него, по сухим, обветренным губам скользнула еле уловимая презрительная усмешка.
— Трепись, да меру знай. Думаешь, кто по осени две бригады «кокард» распылил? Мы, никто другой, одним-единственным полком!
— Ври! — усомнился безусый.
— Ну, я тебе не клоун, чтобы врать.
— Что ж это за полк у вас?
— Первый крестьянский, красных орлов! — с гордостью ответил стрелок.
— У-у-у! — загудели слушатели. Игнат удивленно приостановился: «Вон ты кто. Почти сосед!»
— А болтали, мол, отступленье по горнозаводской дороге, нас торопили незнамо как!
Стрелок Первого крестьянского полка сумрачно потупился:
— Трудно, товарищи, очень трудно. В нашем полку под ружьем всего человек семьсот, и у камышловцев не гуще. Ждем вас, а вы в город прибыли только-только, да и то не все. Прохлаждаетесь тут, на баб зыркаете. А там… — и отошел, не оглядываясь.
— Что же получается? — испуганно заговорил безусый. — Этак нас и прихлопнут запросто…
— Не балабонь! — осадил его пожилой. — Лучше мозгуй, как нам беляка ловчее подловить.
— Ага, я мозгуй, а командир бригады в тое время с последними обозами едет…
Узнав у коменданта вокзала, где штаб армии, Игнат заторопился туда.
Пока шел, думал обеспокоенно, что и потолковать будет не с кем, но в штабе оказалась уйма знакомых. Кто приезжал осенью в Кунгур, кто перевелся из расформированных Четвертой и Третьей дивизий. Едва ли не первым встретился ему начарт, невысокого роста, подвижной, с щеточкой усов, обнял, троекратно расцеловал.
— Как на фронте? — с тревогой справился Игнат.
— В нескольких словах не обскажешь. Идем ко мне.
На том и оборвался разговор. Подошел штабной артиллерист, завел о снарядах для Камской бригады.
— Прости, военкомбриг, дела. Что ни час — новое… и надо это новое брать в шоры, пока оно тебя не подмяло под копыта… Как с рукой?
— Почти порядок, но не выписывают, и баста. Может, замолвишь словцо?
— Ладно, попытаюсь.
В приемной гурьба местных рабочих обступила комиссара штаба.
— Тихо, не все сразу. Ну?
— История такая, товарищ. Липовую гору знаешь? Там, по верным сведеньям, собираются золотопогонные, какие в городе подзастряли. Замышляют поганое, да и кое-кто из городских зубы точит…
Комиссар стал вертеть ручку настенного телефона. «Комендатура? Девушка, дай комендатуру. Срочно!» Он дотолковался с комбатом о полуроте бойцов, подозвал рабочих.
— Будьте наготове, товарищи! Утром ждите, прочешем горку вместе с лесом!
— Слушай, а мне… можно? — спросил Игнат. Комиссар скептически оглядел его, вздохнул.
— Куда тебе, с твоей рукой.
— Не рукой, плечом.
