Оба смолкли: кус был слишком жесток и горек, сразу не прожевать.
Глава шестая
1
Дорога и река — две неразлучницы. Светлой, в порожках и перекатах, лентой тянется вдоль хребтов Белая, а по берегу идет старинный Троицко-Стерлитамакский тракт. Река и дорога что поводырь со слепцом: куда одна, туда и другая. Разве что дорога порой, чтобы шагнуть ловчее, обойдет скалистый кряж, срежет острую береговую стрелку. А река течет себе, свиваясь воронками, с шумом бьет о гранит, подергивается на заводях легкой рябью.
День, два и три идут бок о бок дорога и река, вдоль них растянулись обозы, пехота, конные сотни. От зари до темна палит солнце, медленно перекатывается перед глазами, и следом, все время чуть забирая вправо, по его полукругу, топают разномастные колонны. Редки и коротки остановки, всего ничего. Кашевары и бабы разводят костры, навешивают котлы на таганах, наскоро готовят еду. Час-другой сна, побудка, и снова бесконечный тракт, снова солнце, а с ним страшенный зной. Раскаленная пыль висит над дорогой, лезет в нос, першит в глотке.
Остались далеко позади Азикеево, Серменево, Узянский поселок. Белых нет как нет, считай, от Белорецка: видно, повыдохлись на горе Извоз, теперь собираются с силами. Ребята, прикрывающие отход, посмеиваются: «А мы тем часом так оторвемся, не догонишь и на ероплане!»
У Кагинского завода — переправа. Командир сотни выслал разведку, пусто, по крайней мере, на пять-шесть верст вокруг. А солнце жарит, спасу нет, а тут водица — вот она: прозрачная, игривая, студеная от подземных ключей. Обозам нет конца, подваливают к броду, с брызгами перемахнув его, поднимаются на взгорье, пропадают из глаз… Молодые конники приуныли, и сколько Игнат с Волковым, прибившиеся к арьергарду, ни старались приободрить ребят, их грусть не проходила. Молодец командир: вовремя уловил сбой, разрядил его громовым голосом:
— Повзводно, в речку, арш!
Сброшена с плеч потная одежда, первый шаг в воду, и удивленно-радостный, шальной гогот. Завистливо поглядывали коноводы, бабы и девки на возах стыдливо отворачивались при виде нагих тел, которыми вскипело плесо.
— Ох, и дерет, стерва милая!
— Федька, давай гармонь. Что-нибудь плясовое.
Кавалеристы выбирались на горячие камни, лежали с просветленными лицами, вольготно раскидав руки-ноги. А когда с той стороны Белой, из цепи стрелков, на всякий случай рассыпанной над берегом, прибрел Мокей, стало вовсе весело.
Он сидел, ерошил бороду, надсадно, с хрипотцой говорил:
— Бывал я здеся, еще с дедкой моим, царство ему небесное. Печи дедка лепил сызмальства, первый мастер на всю горную округу, ай подале. Ну, ясное дело, стафет: приезжай в Кагу. Встречает нас дилектор заводской. Надо, мол, печь фигурную в зале. «Будет исполнено», — дедка ответствует. А хоромы, братцы мои! Потолок высотой вон с те сосенки, ей-ей… — Он скосил глаза на бороду, осторожно выпутал из нее пчелу. — Топай, милая, своей дорогой… Ну, стало быть, и начали: дед, батя, с ними я. Основы, ходы и выходы. Примкнули тютелька в тютельку! Горничная справляется: когда обед подавать, мол, скоро ужин. Мы ей: неси разом то и другое…
— Ты, случайно, атаману печь не выкладывал? — бросил Санька.
— Был заказ, перед Октябрем… Тольки мы с батей собрали струмент, подрядили телегу, бац — загремел атаман, и Совет заместо него. Ну, а от Совета заказу не было…
Вокруг прыснули. Мокеев брат повертел пальцем у виска, отошел подальше, лег. Рассказчик и бровью не повел. Знай потягивал даровой табачок и бубнил, перескакивая с одного на другое:
— День и ночь, от зари до зари, а куда? Сесть бы на пригорке, не торопясь, портянки просушить, потолковать про то, про се…
— Ты и на ходу — сто слов… как пулемет. Та-та-та!
— Не перебивай, кому велено? — Мокей пригорюнился, пожевал губами, — Все наперекос, господи… Побросали хаты, семьи, отцовские могилы, прут в неведомую даль… Мануфактуру задарма отдают, сам видел!
— Отдаем, — поправил Санька.
— Разве ж то дело, извени? О себе не думаете. Все одно уходим прочь, вернемся ли — вопрос… Надо — ему, тебе, мне — по тюку. Носи, пока не свалишься. Уцелеешь — твой. А этак, извени, пробросаемся!
— Линялые твои речи, дядя.
— Еще ты мне указовывать, горсть вони! — рассвирепел Мокей и, встав, обратился к Игнату: — Комиссар, заступись… Можно ль тиранить без конца?
— Ты о чем? — спросил Игнат.
— О том самом. Житья не дают. И это, извени, новая правда? Не-е-ет, кто был голова, так Варфоломеич, председатель. Вон, на реке, есть глубина, есть перекат. Вы помельче, молодые главкомы, не в обиду будь оказано. Он-то знал, какая у солдата боль. А вы только рогозиться, рывком да швырком… Тьфу!
Он сплюнул тягуче, без оглядки зашагал прочь, загребая длинными руками и слегка приседая.
— Эй, Мокей Кузьмич, ты ровно редьку сажаешь! — крикнул Санька, и остальные ответили дружным смехом.
И вдруг — пронзительное:
— Казаки-и-и!
На дальнем бугре действительно темнели большой группой конные в чекменях и картузах, с карабинами за спиной. Постояв немного на открытом месте, они попятились за гребень, и по плесу реки вереницей блеснули искры, следом прокатилось и завязло в кустах эхо пулеметной очереди. Кавалеристы, раскрыв рты, замерли по пояс в воде. Под стенами завода получилась пробка: трещали оглобли, ездовые со всего плеча стегали лошадей, орали друг на друга. Паника передалась кой-кому и в стрелковой цепи: двое с криками бежали от берега, один карабкался на скалистый утес. А Мокей стоял посреди брода с подвернутыми выше колен портками, изумленно-спокойно смотрел на выстрелы…
Но оцепенение длилось недолго. В следующую же минуту конная сотня, которая проморгала казаков, сидела в седлах и, подхватив разбросанные там и сям шашки с наганами, гнала в сторону бугра. Казачий отряд, оставив «шош» с двумя лентами, кинулся наутек.
Когда вернулись к реке, о купанье никто не вспоминал. Игнат и Санька Волков молча оделись, проверили, хорошо ли подтянуты подпруги, запаслись патронами.
— Эй, куда? — подал голос командир сотни, заметив таинственные сборы.
— Думаем наведаться назад.
— К черту в пасть, одним словом?
— Да их, казаков-то, всего человек сорок, и те перепуганы.
— А что боковой дозор передал, знаете? На подходе больше трех сотен, с пушками…
Вскоре на краю заводского поселка вздыбился черный столб разрыва, и что-то вспыхнуло, заиграло огоньками. Рвануло и над бугром, где снова появились белоказаки.
— Наши долбают, — определил командир. — Давайте к своим, благо с обозами кончено. Прокатили все до единого.
Сотня перешла реку, отослав коней в укрытие, рассыпалась вдоль дороги, уплотнив стрелковую цепь. Невдалеке сверкало, ревело, трещало, будто черти катали камни по железной крыше. На мгновенье Игнат оглох и ослеп, — оказалось, угодил он к самой батарее, присланной Алексеем Пирожниковым на подмогу.
— Накатывай. Заряд! — кричал командир, широко расставив ноги. — Прицел тот же… Огонь!
Не молчала и дутовская батарея: за круглой огненной вспышкой нарастал звук — яростный, грозный, открыто-враждебный. Резкими всплесками вскидывалась дорожная твердь, вокруг с визгом падали осколки, частили по воде.
Потом все смолкло. Командир батареи весело выругался.
— Чего? — спросил подчерненный пороховым дымом наводчик.
— Говорю: копыта врозь, глухая тетеря!
По дороге неторопко прошагал Мокей, нагнулся, подобрал кем-то брошенную берданку, передернул затвор.
— Старовата. Как бы курок, понимаешь, не сбрындил… Чья?
Никто не отозвался.
— Ты ж кашевар, тебе какая забота? — уколол его Санька, лежа в цепи. — В крайности, отобьешься черпаком!
— Вот и дурак, извени. Своя башка дороже, — Мокей повесил берданку на плечо, пошел к котлам, чуть не доверху засыпанным землей и каменной крошкой.
Перед уходом из Каги хватились Крутова. Санька спрашивал одного, другого, третьего, все разводили руками: с утра мотался над рекой, а где он теперь — бог ведает.
