Даже на закате жар умирающего Атума был нестерпим — приближался великий разлив, за ним и время летнего сезона. Прохлада бассейна даровала женщинам блаженство, но ненадолго, вскоре, они вынуждены были укрыться в своих покоях, хранящих прохладу. Нефру-Маат размышляла, каково сейчас на ладье, что несёт их к древнему Бехдету по водам Хапи её наречённому и Фараону Тути-Мосе. Но… Тоска вновь переполнила сердце, и Жрица поспешила искать утешения у царственной сестры своего наречённого.
Нефру-Маат застала юную Правительницу стоящей у окна террасы, смотрящей на то, как вдали, над горизонтом Аменет, догорают последние лучи закатной короны Атума.
Я знала, что ты будешь искать меня, Жрица Хатор. Ты тоскуешь, я знаю, тоскуешь. Не стоит полнить тоской свой Ка, — Юная Соправительница Мерит-Ра, поспешила успокоить наречённую своего брата. Скоро, поверь мне, совсем скоро, великая ладья моего царственного супруга причалит в гавани Уасита, и мой брат, твой возлюбленный, сойдёт вместе с ним, желая обнять тебя, — правительница улыбнулась.
— Но, — Мерит-Ра, похоже, отвлекла Нефру-Маат от тяжёлых мыслей, если Жрица обратила внимание на такую мелочь, — почему ты ходишь босиком в своём дворце, ты так любишь ощущать тепло камня, что одеваешь свои золотые сандалии лишь за его пределами… — Соправительница не дала ей договорить:
— Нет, Нефру-Маат. Я люблю тишину… Тишина — родная сестра мудрости, а звон золота по каменным плитам невыносим мне, у меня… Ты же знаешь, что я нередко могу долго не вставать с ложа из-за головной боли, но главное, шум мешает мысли. А в последних лучах Атума я никому не позволяю нарушить тишины, на закате тишина священна, Нефру-Маат… Тишина и покой Вечности, — Соправительница поспешила перевести разговор, понимая, что он способен напугать наречённую её брата, — впрочем, я рада, что иные мысли наполняют твой разум, поверь, они изгонят тоску, поверь, как бы не изменился мой брат, он будет так же любить тебя, он станет другим, но, может, ты и не заметишь сего, да, он пройдёт посвящение, но тебя же не пугает то, что он… — Правительница осеклась.
— Но я боюсь, моя царственная Сестра! Ведь ты, ты сама, — слёзы потекли из глаз Жрицы.
Юная Правительница нежно обняв её за плечи, отвела Нефру-Маат к своему ложу, и осторожно помогла ей возлечь, взяла со столика небольшую лютню, и прилегла рядом, на полу, на небольшую циновку.
Жрица посмотрела на неё — Священную Супругу Фараона Тути-Мосе, и сестру её возлюбленного. Она была прекрасна, как существо, не принадлежащее этому миру, маленькие, точёные ступни и тонкие ножки, согнутые в коленях, почти по щиколотку прикрытые полупрозрачным платьем, тонкие руки, держащие лютню, узкое лицо и, главное, — эти глаза, синие, как закатное небо. Такие же, как и у её брата, возлюбленного Жрицы. Правительница пережила всего пятнадцать разливов, но была такой… — Нефру-Маат было трудно выразить свою мысль, ей вспоминался, смутно вспоминался только далёкий сон детства, но Жрица не помнила, кто, столь похожая на юную Правительницу являлась ей в этом сне.
— Я спою тебе песню, Сестра моя, спою, чтобы развеять твою печаль… — Мерит-Ра улыбнулась жрице, и осторожно, вызвав странный и сладкий звук, провела пальцами по струнам, запрокинув голову.
— Но, царственная сестра! — удивилась Нефру-Маат, — разве песни поют, когда Великий Ра умирает?
— Смотря какие, Сестра моя! — правительница повернулась к ней лицом, и загадочно улыбнулась, — эту песню написал мой брат, и твой возлюбленный. И, будь он здесь, а не на пути в Бехдет, сам объяснил бы своей наречённой, почему эту песню можно петь лишь на закате. Ты хочешь услышать её?
— Конечно, о, царственная Сестра! Но о чём она?
Я начну с того, как всё начиналось, чтобы ты поняла о чём, а потом будет песня:
«Во времена Сен-Усер-Ти Хеку-Ра, из Дома Амен-Ем-Хету, к которому принадлежим и мы с братом, Царь Бабили хотел напасть на Та-Кем вероломно и неожиданно и был близок к своей цели как никогда.
…Лучи рассветного Хепри ударили в спину измотанных воинств, и тяжек был переход, но воинства непобедимо. Пять тысяч мечей и копий, тысячу лучников он приведёт в обход Дельты. Царь Бабили Суму-Ла Эль пребывал в раздумьях, и вдруг… Увидел он вдалеке, тонкую ленту вдали, на горизонте Аменет, сверкавшую розовым светом Хепри. Это была Мать Всех Рек, как звали Хапи в странах Двуречья, Река, давшая начало благодатной Чёрной Земле. Град Белых Стен был так близко. Его победа была близка как никогда.
До того, как Великий Ра взошёл на Престол Нут, воинства Суму-Ла-Эля спустились в предгорья, и шли по каменистым осыпям. Босые ноги и кожаные сандалии воинов мерно мешали каменное крошево, над долиной стоял гул и был он подобен камнепаду, ибо лавина шла к Менфи. Соколы реяли над ними, и священные грифы, и нечистые вороны в предвкушеньи скорого пира. Горы были темны — коричневый мёртвый камень, изрезанный безжалостным бегом Ладьи, светом Ра и дождями нависали над ними, но были уже позади. Они встретили первый оазис и напились вдоволь прохладной воды, и, не отдыхая, продолжили путь. Царь Суму-Ла брезговал паланкином, он был воином, меч был его привычной ношей, а щит защищал от стрел и от света Великого Диска. Он подозвал писца, дабы тот записал речь царя и воителя: (пальцы Соправительницы пробежали по струнам, и она начала свою песню, тонким и нежным голосом).
«Я — Суму-Ла, царь Бабили, сокрушивший Киш и Сиппар, я вёл свои воинства числом в пять сотен вширь и тысячу вдоль, и тысячу лучников с ними, вёл вдоль Залива Энки, мимо Двурогого Моря, вёл по мёртвой пустыне и непроходимым горам. И вывел к подножью в долину, и виден мне стал берег Хапи, и близок я был к своей цели, к Древнему Городу Менфи, к белостенному городу Чёрной земли Благодатной».
Царь закончил свои слова. Писец прочертил на глине последние знаки: «Суму-Ла, царь Бабили, потомок царей Аккада оглядел своё воинство в пятьдесят сотен копий и тысячу луков. И кто мог помериться с ними силой? Мудрый Сен-Усер-Ти, потомок Амен-Ем-Хету, привёл свои воинства вдвое меньше к крепостям у Верхнего Моря, надеясь встретить и разгромить его, и ошибся в собственной мудрости. Мёртвые песчаные и каменистые россыпи предгорий отделяют его от саванн, а за ними — град Белых Стен, за ними победа и слава. Он обошёл Фараона, ждавшего его на перешейках и заводях Дельты, чтобы разгромить с крепостных стен! Бессильны лучники Кеми! Колесницы его бессильны! Грозные слоны его воинств зря топчут пустынную землю! Ибо не в том ждут месте. Сегодня, захватит царь Бабили рыбацкие и торговые ладьи на берегу Матери Рек, и переправится к беззащитному Менфи, а следом падёт и Столица благодатной Чёрной Земли. И будет великая слава!»
Мерит-Ра замолчала, опустив лютню, и дождавшись кивка Нефру-Маат продолжила речь, но не песню.
Камень и песок, песок и камень… Как скоро им встретиться оазис. Может быть птицы, священные в Кеми, ждут не битвы, а лишь ожидают, когда мы падём от жажды? Суму-Ла Эль шёл впереди своих войск, и начал взбираться на бархан, засыпавший каменистую осыпь. За ними шли знаменосцы. Лампада Энки и лампада Иштар горели на длинных древках. И вдруг!
«Стой, почтеннейший царь — там воин!» — прокричал кто-то из его охраны, сразу же окружившей его.
Суму-Ла увидел воина, стоящего на вершине песчаного холма. Он видел воинов Кеми и раньше — послы и торговцы Чёрной Земли всегда были из крупных сановников, жрецов или водителей воинств, и это был знатный воин Чёрной Земли… Бронза мелкими щитками прикрывала его грудь, подобно броне ужасной зелёной ящерицы, живущей в Матери Рек. Шлем его был золотым и белым, искусные ювелиры Кеми, лучше которых нет ни в одном из царств, исполнили шлем головой священной в Кеми хищной птицы. Золотая кобра украшала причудливый шлем знатного воина, и длинный двуострый меч синего металла, не похожего на бронзу, с прикованными к основанию двумя золотыми лезвиями, подобными серпам, висел у его пояса, на золочёной бронзовой кольчуге, прикрывавшей воина от живота до колен. А поверх брони было одето громадное священное украшение золота и лазурита. Щит его был покрыт позолотой и сверкал подобно золотому зеркалу. Но более всего, Суму-Ла-Эля поразило лицо, почти не прикрытое шлемом, разве клюв хищной птицы защищал лоб от мечей и палиц. И глаза. Цвета неба, глаза, горящие как огонь синих звёзд, странные глаза… Может, это был сам Фараон, ну и пусть, попытаться пленить столь отважного, решившего идти в одиночку против воинств Бабили, воина, Суму-Ла счёл бесчестным.
