— Моя двоюродная сестра, — признался Глеб.

— Так, так, так… Вот, значит, зачем ты из всех болезней выбрал для Нинель именно ангину: болит горло, голос хриплый — и не похож. Понятно, понятно… Зачем же тебе нужно было, чтоб мы поехали без неё? И чтоб все думали, что Нинель разрешила? Не торопись. Правду, одну только правду! Ничего, кроме правды!..

— Мне мама рассказала про собрание… Там некоторые родители… За то, что Нинель нам самостоятельность… Ну, разрешала одним ездить на стадион и вообще… Говорили, что если она ещё…

— Стоп! — крикнул я, потому что испугался, как бы Глеб всё до конца не раскрыл, не рассказал сам. А между тем догадка озарила меня так ярко, как никогда ещё раньше не озаряла! И я мог продолжить его рассказ, окончательно доказав, что прозвище своё ношу недаром, не просто так. — Следите за мной! — торжественно сказал я. — Следствию всё абсолютно ясно. Конечно, я должен во всём сомневаться. Но я не сомневаюсь, что было так… Именно так! И никак иначе! Ты, Глеб, решил: если Нинель ещё раз предоставит нам самостоятельность (да ещё какую: разрешит одним ехать за город!), родители добьются, чтобы она ушла из нашего класса. Тем более, что она молода и прелестна, нету опыта и так далее. Пойдём дальше! Все мы слышали, что она звонила. Хоть звонила твоя сестра… А если бы Нинель и доказала, что не звонила, ей всё равно сказали бы: «Вы приучали их к самостоятельности — и вот результат!» Знаем мы наших родителей! В общем, твоей целью было: всех их разволновать! Так, так, так… Состав преступления налицо! Ты хотел, чтоб мы не успели на электричку и попросил Племянника запереть нас в подвале. А следующая электричка — вот эта. Мы возвращаемся чуть ли не ночью… Родители в панике! Нинель уходит. А к тебе, наоборот, всё снова приходит: кружок имени дедушки, уголок имени дедушки… Ты снова выступаешь с воспоминаниями о своём дедушке, опять становишься почётным членом кружка! И вообще самым почётным в классе… И даже во всей нашей школе!

Глеб молчал. Расследование было закончено. И тут уж я позволил себе сказать:

— Это подлость.

Наташа покачала головой.

— Он не так уж и виноват.

— Он?!

— Конечно… Глеб был раньше совсем другим. А потом не смог отказаться от того, к чему мы его приучили. Мы сами! Он любил собак. Но мы заставили его о них позабыть…

— О, как ты добра! — крикнул я.

В пустом вагоне мой голос усилился, все обернулись. Миронова подняла руку. Но я ей слова не дал.

— Очень страшная история… — тихо, чтоб никто, кроме нас троих, не услышал, сказала Наташа.

— Ещё бы: столько часов просидели в подвале!

— Это не так уж страшно.

— Не так уж? А что же страшно?

— Когда начинают ни за что ни про что восхвалять человека!

— А как быть с Нинель Фёдоровной? — спросил я. — Вдруг некоторые родители всё же поднимут шум: «Предоставила самостоятельность — и вот результат. Приехали ночью!» Мама Покойника, например…

— Возьмём мам и пап на себя, — сказала Наташа. — Объясним, растолкуем! Дети должны отвечать за родителей.

Это была прекрасная мысль. И всё-таки я сказал, кивнув на Глеба:

— Расследование закончено. Обвинительное заключение есть. По всем законам должен быть суд.

Волнение душило Глеба и чуть было не задушило совсем. Румянец покрыл его лицо, но он уже был не ровный, не бархатный, а нервный, пятнистый. Плечи его судорожно вздрагивали.

Предчувствие подсказывало мне, что он вот-вот разревётся, или, вернее сказать, разрыдается.

— Слезами горю не поможешь, — сказал я. — Так учит народная мудрость!

— Глеб помог нам не слезами, — сказала Наташа. — Он один спустился в подвал к Племяннику, который мог бы… Неужели ты забыл, Алик? Ведь ты же сам это придумал! Как и всё остальное…

Наташа посмотрела на меня таким взглядом, о котором я не мог и мечтать! В нём была благодарность. И даже… Но, может быть, это мне показалось.

— Всё в твоей власти! — воскликнул я. — Ты хочешь его простить?

— Нет… Я не знаю. Но скажу тебе вот что… Если слабый и глупый человек жесток, это противно. Но если умный и смелый жесток — это страшно. Такой человек обязан быть добрым. Обязан!..

Умный и смелый! Чтоб услышать от неё эти слова, я был бы готов просидеть в подвале трое суток. Или даже целую учебную четверть!

Судьбе было угодно, чтоб на этом кончилась моя первая детективная повесть. Но предчувствие подсказывает мне, что не последняя!..

Я где-то читал, что настоящий писатель должен быть ни на кого не похож. У него должен быть абсолютно свой голос! Чтобы люди сразу его узнавали… И я твёрдо решил: следующую повесть я напишу так, чтобы, прочитав, её, люди радостно восклицали: «Узнаёте? Это же он: Алик Деткин!»

Это началось на уроке немецкого языка.

Я поднял руку и сказал:

— Анна Рудольфовна, можно закрыть окно? А то прямо мурашки бегают…

Анна Рудольфовна сняла пенсне, не спеша оглядела окно, потом всю нашу парту и, наконец, меня в отдельности.

— Свою просьбу вы, Котлов, вполне могли бы изложить по-немецки. Кроме, разумеется, слова «мурашки», которого мы ещё не проходили.

Анна Рудольфовна была единственной учительницей в нашем классе, да, пожалуй, и во всей школе, которая называла учеников на «вы». С этим «вы» у нас случалось много разных историй. Вот, например, скажет Анна Рудольфовна ученику, стоящему у доски: «Вы свободны», и мы все дружно вскакиваем со своих мест.

Получив разрешение, я стал коленями на подоконник, ещё шире раскрыл окно и высунулся на улицу.

— Котлов, зачем столько лишних движений? — сказала Анна Рудольфовна. — Чтобы сделать простой перевод с немецкого, вы зачем-то наваливаетесь на парту, сопите и даже высовываете язык. А чтобы закрыть окно, вылезаете на улицу.

Я ничего не ответил Анне Рудольфовне, а только ещё больше свесился вниз. Наконец я всё разглядел, спрыгнул на пол и, тяжело вздохнув, направился к своей парте.

— Котлов, вы же забыли закрыть окно, — сказала Анна Рудольфовна.

И в самом деле, как же я забыл? Надо было выкручиваться.

— А я, Анна Рудольфовна, вижу: люди внизу без пальто ходят. Ну, значит, думаю, потеплело уже!

— Потеплело? — Анна Рудольфовна развела в стороны свои полные руки. — А как же ваши мурашки?

— Всё нормально! — бодро ответил я и сел на своё место.

— Ничего не понимаю! — по-немецки воскликнула Анна Рудольфовна. И с размаху, даже не примеряясь, насадила пенсне себе на нос. — Ничего не понимаю!..

Мой сосед Витька Бородкин, по прозвищу Витик-Нытик, прошептал так, словно великое открытие сделал:

— У тебя, Котелок, башмаки только что в починке были, да?

— Откуда ты знаешь?

— А бумажки к подошвам приклеены. — Витька хитро подмигнул: вот, мол, какой я сообразительный. — Ты на коленях стоял, а я твои подмётки разглядывал.

И любил этот Витька всякими пустяками заниматься!

Я взял ручку, как всегда, навалился на парту и написал на белом клочке: «В „Авангарде“ идёт „Под чужим именем“. Заграничная! Во всю стену — человек в чёрной маске, со шпагой и в сапогах с отворотами».

Витька ответил мне на том же белом клочке: «Значит, опять завтракать не придётся? Очень есть хочу».

Я с презрением посмотрел на голодного Нытика, для которого какие-то несчастные пончики в масле были важней чёрной маски, шпаги и сапог с отворотами. «Можешь проедать свои деньги! — со злостью написал я. — В кино нас всё равно не пустят».

— Почему-у? — сразу забыв про пончики, разочарованно прошептал Витька.

На белом клочке больше не было места, и я тоже ответил шёпотом:

— Потому что чёртову бумажку уже повесили.

«Чёртовой бумажкой» мы называли зловредное объявление у дверей кинотеатра: «Дети до 16 лет не допускаются». А как мы в тот день мечтали быть в «Авангарде»!