— Наверное, я мог бы уйти. Но самое интересное, что я действительно втянулся. Меня засосали эти тягучие, однообразные будни. И я с мазохистским наслаждением стал искать в них любую возможность, чтоб вызвать в себе хоть поддельное чувство радости. Да, веришь, я научился радоваться мелочам, получать от них удовольствие. Я стал гордиться собой… Но вот сейчас… — Он вздохнул и с сомнением посмотрел мне в лицо. — Кто его знает, что сложнее: сломить себя или сломить обстоятельства? Вот так-то…

— Не знаю, — пожала я плечами.

— И я не знаю… — Он снова вздохнул и снова посмотрел мне в лицо. — Видишь ли, мне показалось, что я почувствовал, о чем ты думаешь.

— О чем?

— Может, мне всего лишь показалось? Не хотелось бы выглядеть глупо.

Я старательно рассматривала пятнышко на лобовом стекле, оставшееся от погибшей мошки, и открывала для себя скрытые каналы, по которым проходят тайные токи безумно сложного и все же единообразного мира.

— Мы думали об одном и том же.

— О чем? — испуганно взглянула я на Кирилла.

— Я тебя довезу, ты выйдешь…

— Не надо!

— Почему? — Он помолчал, видимо, раздумывая, стоит ли продолжать, и все-таки решился: — Ты будешь смеяться, но у меня такое чувство, что я всю жизнь только тем и занимался, что готовился к встрече с тобой.

Я поймала себя на том, что слова Кирилла кажутся мне отголосками моих собственных мыслей.

— Я ждал, когда ты появишься… Я часто думал об этой встрече, пытался представить себе твое лицо, но… — Он поджал губы и полностью ушел в себя.

Я была озадачена. Я коротко кивнула, мне было интересно слушать его, но я боялась перебить ход его мыслей.

— Но я ни разу не мог увидеть тебя. А теперь вижу… кажется, — неожиданно закончил он, улыбнувшись.

Он задумчиво посмотрел на дорогу. На его лице проявились освещенные ярким солнцем редкие, но глубокие морщины. Мне показалось, что он очень устал. Я положила свою руку на его колено и попросила:

— Не надо…

— Почему же? — оживился он. Теперь Кирилл производил впечатление жесткого, решительного человека. — Теперь я вижу тебя, и мне… страшно!

Я вздрогнула.

— Ты умная девчонка, может, даже умней меня. Я вдвое старше тебя, а думаем мы почти одинаково. И ты, наверное, понимаешь, что я — трус.

— Не надо! — почти криком потребовала я.

— Ты выйдешь, и останется тоска, — выдавил он из себя. — Но даже если бы все произошло иначе… Ира, — Кирилл на секунду задержал веки закрытыми, — все равно тоска будет всегда. — Он молча покачал головой, словно проверяя правильность сказанного и подтверждая это.

Мотор урчал, пожирая километры. Пространство и время мелькали за тонированными стеклами, и было не ясно, едем ли мы, летим или плывем.

А ясно было лишь то, что голос Кирилла жил во мне и раньше. Он всколыхнул из глубин памяти давнее знание того, что я торопилась в эту жизнь ради встречи именно с этим человеком. Я торопилась, опаздывала и в конце концов опоздала. И что бы судьба ни уготовила мне дальше, это опоздание непоправимо. Втайне, боясь признаться самой себе, я знала, что Кирилл прав: тоска будет всегда.

Я вышла из машины за квартал от дома. Полуденный жар почти осязаемыми плотными клубами обволакивал все живое и неживое, преломляя панораму микрорайона и поднимая на своих упругих ладонях случайные пушинки. Он взмывал вдоль стен пятиэтажек, устремляясь в заоблачную высь.

Пространство и время застыли, а потом покатили вспять. Я шла к дому, а дом удалялся. Как призраки, возникали чужие дома на чужих улицах и так же, как призраки, таяли.

Стало казаться, что пространственно-временной тандем даже не покатился вспять, а неожиданно двинулся в неизвестном направлении. Передо мной возникали чьи-то фигуры, надвигались на меня, становились расплывчатыми лицами, потом губами. Губы шевелились, исторгали звуки, которые я не могла облечь в форму слов, чтобы осмыслить их, губы обиженно поджимались, отдалялись, искаженно перетекали в затылки и снова в нечеткие фигуры, но уже в другом ракурсе. Затем они истончались и растворялись в полумраке.

Но вот полумрак воцарился над всем миром, и время снова остановилось. Было странно, что остановившееся время почернело и сомкнулось надо мной звездным порталом.

Черный камень остро засветился изнутри. Меня не покидало страшное подозрение, что это и есть ожидаемый всеми Апокалипсис.

А я, беспомощная, не знаю даже молитвы, чтоб осмелиться поднять лицо к небу и тем самым хоть попытаться облегчить страдания своей болезной души в запредельных высотах.

Я заплакала. Мне кажется, это были мои первые слезы, рожденные не физической болью.

Вскоре слезы иссякли, на душе стало легче, светлее. Под стать внутреннему преображению пришло преображение внешнее: горизонт прояснился, и до моего сознания дошло, что уже предрассветный час. Я стремглав понеслась по сонным, пустым улицам под испуганные всплески вороньих крыл.

Лицо мамы было опухшим, веки красными, а голос надрывным:

— Где ты была?

— Нигде. — Я не знала, как ответить на вопрос матери коротко, а для того чтоб все объяснить подробнее, мне нужно было собраться с мыслями.

— Где, спрашиваю?

— Где… Где… — пробубнила я эхом, уныло замкнувшись. Маму же, наоборот, прорвало:

— Приехали! — Она застонала, заламывая руки и кусая губы. — Сопля бесстыжая!! Шлюха гулящая! Как я буду людям в глаза смотреть? По какой стороне улицы ходить? — Ее несло по инерции неуемного возбуждения. — Как ходить, спрашиваю?

Ощущение того, что все это происходит как бы не со мной, позволило мне абстрагироваться, уйти от малоинтересного выяснения отношений, и я отрешенно спокойным голосом произнесла:

— А как ходила, так и ходи.

— Ах ты ка-ка-я… У-умненькая! — Она подскочила ко мне и отвесила звонкую пощечину. — Где твой ум ночью витал? Где, спрашиваю?.. Задницей думала?

Мне вдруг вспомнился один мой приятель, который с выпученными от удивления глазами поведал мне о том, что, оказывается, у динозавров мозг располагался в области таза. За достоверность информации ручаться не приходится, но это неуместное воспоминание так развеселило меня, что я едва сдержала усмешку.

Даже невольная тень проявления подобной эмоции произвела эффект разорвавшейся бомбы. Мать задохнулась от ярости:

— Ах, она еще и надсмехается! Подумать только — надсмехается! Дождалась-таки! Дрянь ты гулящая. Ирочке — то, Ирочке — се. Сама платья до дыр таскаю, а эта… — Она презрительно ткнула в мою сторону кулаком с зажатым в нем мокрым полотенцем и, апеллируя к невидимому собеседнику, скорчила презрительную гримасу. — Лучше б я аборт сделала! И ведь хотела же. Да лучше б сдохла, чем такую выродила!

Мать зашкаливало в истерике. Теперь я понимаю ее взвинченное состояние, но тогда каждое слово, каждый звук ее каленым железом впивался в мою едва отошедшую душу.

Милая мой мамочка! Я благодарна тебе, что ты не сделала аборт. А ведь хотела же. Что ты не умерла, что все покупала мне, отказывая себе в самых необходимых мелочах, что терпеливо качала мою кроватку и носила в больницу ежедневные передачи, когда я в младенческом возрасте попала туда с диагнозом «гепатит», я безмерно благодарна тебе уже только за то, что ты все-таки, невзирая ни на что, «выродила» меня.

У каждого из нас свои радости и свои горести, и Бог весть, сколько их отпущено на мою долю. Но тогда я смотрела на тебя, и ты казалась мне чужой. С кровоточащими, открытыми ранами души, с оголенным пучком нервов, но все же — чужой.

Мне было искренне жаль тебя. Каким-то женским чутьем я ощущала твою извечную сиротливость, дикую затравленность и великую бабью неутоленность в самых необходимых потребностях: нежности, верности, любви.

Насколько я могу помнить, отец, не чаявший души во мне, всегда жил своей отстраненной, непонятной для тебя, веселой и бесчинствующей жизнью. Он так и не стал поверенным соучастником твоей судьбы, если не считать хитрого переплетения генов, доставшихся нам с братом от обоих родителей.